Беглецы
Шрифт:
– Точно! – усмехнулся кто-то. – Скорехонько укакаешься!
– В оном случае, – продолжал Беньёвский, – действовать надобно с превеликой осторожностью и осмотрением, чтоб прежде того, как дело зачнем, не дать никому повод нас с вами в железо заковать.
– О том не печалься, – с обидой в голове заверил Суета. – Яко караси подо льдом молчком сидеть станем.
– Ну и отменно. Посему торопиться не будем, покуда я из Петербурга от одномышленников своих известий верных не получу о том, что все уж к падению известной вам персоны готово. Тем же временем, чтоб было, чем казачишек Нилова попугать, фузеями до порохом запасайтесь. Сабли, шпаги, пистолеты тоже не лишними будут. А главное – тайну нашу блюдите!
– Поняли! – закричали сразу несколько голосов.
– Отменно поняли, – сказал и зачем-то поклонился Суета. – А скажи, как нам тебя величать, мил человек?
Беньёвский приосанился:
– Зовут меня, робятки, Мориц-Август, а роду я Беньёвских.
– Беньёвский? Ну, сие нам проговаривать долго, а будешь ты у нас для удобной короткости Бейноском.
Постояв еще немного, стали мужики из избы выходить, но Игната Беньёвский задержал:
– Тебя ненадолго попрошу остаться.
Игнат остановился и, когда товарищи его покинули избу, присел на краешек кровати, где указал ему место больной.
– Ты ведь у них за старшого, Игнат? – широко улыбнулся Беньёвский.
– Точно, за старшого, – кивнул Суета.
– Ну так я вот что у тебя спросить хотел: то судно, на коем вы на Алеуты плыли, где сейчас?
– А выбросило нас тогда на берег, где река Большая в море впадает.
– И что ж вы учинили с кораблем?
– Хотели поначалу топорами изрубить до сжечь по злобе, но канителиться не захотели да забоялись, что Холодилову способ дадим нас за поломку той посудины на каторгу упечь.
– Сие ведь барк?
– Правда твоя, барк. Токмо гнилой весь оказался, когда рассмотрели мы его хорошенько, – под свежей обшивкой все старое и трухлявое.
– Где ж теперь тот барк?
– Загнали его тогда в бухту Чекавинскую. Полагаю, всю зиму он там простоит, ежели сам собой не развалится, а Холодилову в Охотск его перегонять не стали.
Беньёвский сильно о чем-то задумался, потом спросил:
– Что ж, совсем тот барк для плаванья дальнего не пригоден?
– Для долгого вояжа крепости в нем вовсе не осталось – гниль трухлявая, – решительно покрутил головой Игнат. – Он и слабой бури не выдержит, в щепу разлетится. У него и мачты в гнездах не держатся, и такелаж худой, и паруса дырявы. Сам Николай Угодник на ковчеге оном плыть не отважился бы.
– Ну а ежели починить тот барк? К весне управиться можно?
Игнат, было видно, серьезно задумался, подергал себя за серьгу, ответил не сразу:
– Я, понятно, с робятами своими потолковать могу, но в деле том я несколько заковык наблюдаю.
– Каких же?
– Ну, во-первых, к какому лешему мы тот барк чинить станем? Купцу Холодилову потрафить желая? Другая заковыка в том, что если браться задело оное, так видя в нем хорошую выгоду, потому как мы, чай, сам знаешь, артель, и работаем за деньги, а не за спасибо. Третья заковыка самая трудная, ее перепрыгнуть сложней всего – барк для починки в док сухой поставить надобно, чтоб днище ему самым тщательным манером заделать. Вот тогда и может быть в том барке прок, а покуда он не корабль, а худое решето. Но все же... – Игнат поморщил рябое свое лицо, – есть у меня сумнение большое насчет надобности предприятия того.
– Ну, в пользе сего дела ты, Игнат, сомневаться перестань. Надобность в барке великая.
– Какая ж?
– Пока не могу тебе точно сказать.
Игнат обидчиво покачал головой:
– Что ж, ваше дело, господское, мужика в замыслы свои посвящать осмотрясь, помаленьку, с оглядкой. А то, боитесь, обскачет вас как-нибудь мужик, на козле объедет.
– Хорошо, Игнат, – серьезно произнес Беньёвский, – скажу тебе всю правду: корабль тот нужен затем, чтобы уплыть отсель подальше, когда оного случай потребует.
– Куда ж уплыть? – расползлись в улыбке толстые губы Игната.
– За пределы империи Российской.
– А что за случай предвидеться может?
– Наша неудача.
– Ну а поплывет кто? Ты?
Беньёвский тянул с ответом.
– А ежели... и ты с товарищами?
Игнат провел широкой ладонью по носу, усмехнулся:
– Нет! Не вижу, чего ради, сударь, мы в столь дальнее путешествие отправиться должны. Каким таким медом на чужбине намазано? Знаю, плыть из России мои ребята не захочут.
Беньёвский, словно забыв, что он болен, вспылил:
– Но ты же мне сам говорил, что вас тут купцы да промышленники поедом едят, и начальство себя беззаконно ведет! Казнь недавнюю вспомни – разве по правде товарища твоего кнутом отстегали?
– Не по правде, но за ту неправду Нилов перед Вышним Судом ответ держать будет! А то, чтоб от таковой неправды, за порты держась, мотать отсель за море, считаю для себя обидным. Плыть с тобой посовестлюсь. Чай, русская земля, не неметчина.
Беньёвский нехорошо усмехнулся:
– Русская! Давно ль она русской-то стала. Ста лет еще не минуло!
– Ну, раз стала-таки, значит, русская. Вот и весь тебе наш сказ. – Игнат ударил себя по колену и поднялся. – Ладно, мил человек, пойду, поздно уж. То, что ты о судне мне толковал, товарищам своим пересказывать не буду, а уговор наш помни – ежели серьезно, без смеха ты все прочее удумал, так будем от тебя сигнала ждать. Тем же временем готовиться станем. У нас уже семь ружей имеется да ножи у кажного, коими мы зверя морского бьем. Сыщем, чем Ниловых вояк попугать.
Игнат поклонился и пошел к выходу. В дверях он столкнулся с Хрущевым, почти презрительно взглянул на него и вышел. Хрущов проводил его улыбкой и, ложась на кровать, сказал:
– Вижу по физиономии твоей, что худо внимали тебе оные холопы. Эка надумал! Авантажу с хамами добиться захотел!
7. ВАНЯ ВЗВОЛНОВАН
С той самой минуты, когда Устюжинов Ваня впервые принял участие в судьбе лежащего на земле окровавленного, незнакомого ему человека, он ясно ощутил, как прильнул к нему и тут же прирос всем телом. И сильное чувство это становилось день ото дня все неотвязчивей и крепче. Не любя, но всегда жалея тех, кому не повезло, Ваня в поверженном Беньёвском несчастливца все-таки не увидал, но скорее человека сильного, который лишь случайно оступился, но уж если подымется – а подымется наверняка! – то жалеть придется его обидчиков. И еще углядел в нем Ваня то, чего недоставало именно ему: мудрости и холодного, стального сердца. Вот поэтому и сделалась для Устюжинова работа по уходу за раненым не обязанностью тяжкой, а радостью от сознания того, что нужен тому, кто сильнее и могучее тебя. Приходил он к Беньёвскому и один, и с Маврой, которая сама увязалась за возлюбленным, – последнее время, примечал Иван, любила она его диковатой какой-то, недевичьей страстью.