Беглые в Новороссии
Шрифт:
— И я туда же по делу, кстати, разом к ней за речкой и своротим.
— Да-с; не ожидал я от нее. Какова барыня! — сказал Панчуковский.
— А что? Я все это время в отлучках был, по своим овчарням…
Дюжий колонист поправил волосы и стал пугливо ждать ответа.
— Да у нее вчера нашли шестьдесят пять беглых; так и жили у нее слободой. Сегодня продолжают обыск. Это, должно быть, последним подвигом Подкованцева будет.
— Что же, разве с этим добрым Подкованцевым опять что-нибудь случилось?
— Да, говорят, дали ему последнее испытание: коли не выкажет здесь особой бойкости в поимке беглых, его отставят.
— А ваше дело? покража этой баснословной суммы?
— Что за баснословная! еще наживем-с.
Колонист покосился на полковника.
— Что же, едем к соседке?
— А! поедем. Это любопытно!
— Не только любопытно, но и поучительно! — сказал полковник. — Да надо бы его теперь и на церковный хутор нашего отца Павладия направить. Этот священник — известный передержчик беглых; его бы рощу да байраки обшарить.
— Нехорошо, полковник, нихт гут! [44] — возразил с горечью честный немец, отъезжая от моста, — вы с ним враг теперь и на него напускаете такие страсти. Вы мстите ему? вы? Фи! нехорошо!
— Так ему и надо; теперь каждый думай о себе.
— У вас же, полковник, все беглые похерены?
— Нечего делать, придется и мне с моими проститься — сам ездил в город, привел уже одну партию настоящих работников; всех переменю, ни одного теперь бродяги не стану держать, ну их к бесу! Только теперь еще молчу; разом всех прогоню…
44
Плохо! (нем.)
Полковник с немцем поехали к Авдотье Петровне, над которою стряслась такая черная беда в виде наезда исправника по поручению губернатора.
Отец Павладий между тем в тот день перед вечером был изумлен появлением нежданных гостей.
Он, по обычаю, теперь сидел с утра до вечера в зале, в старом потертом кресле перед окном, читая какую-нибудь книгу, и собирался тогда переместиться на крылечко, где он на воздухе любил ужинать, как во дворе его у кухни произошла суета. Сперва вбежал было к нему, шелестя новым камлотовым подрясником, его племянник — дьячок Андрей. Но Андрей вскочил только в сени, постоял как бы в раздумье и выбежал опять на крыльцо. Слышались голоса; говорил кто-то шепотом. Заскрипели половицы под знакомыми пятками Фендрихова. Слепой друг долголет-ней жизни отца Павладия вошел, ведомый своим преемником, и, ощупывая стены и притолоки, остановился в зале у дверей. Лицо его изменилось и сияло необычайным чувством радости и ликования.
— Что такое с тобою, Фендрихов? ты на себя стал не похож!
Священник заложил очки на лоб и, ожидая чего-то невероятного, покраснел; руки его дрожали, косичка моталась на затылке.
— Говори же, что там такое? Ну? Что ты глядишь на меня, Андрей?
— Оксана, батюшка… она сама… пришла с Левенчуком! Идите отворяйте церковь, венчайте их скорее!
Отец Павладий встал и вышел в сени. Ему навстречу на пороге поклонились до земли Оксана и Левенчук. Он сперва было не узнал Оксаны. Измученная столькими событиями, она сильно изменилась в лице, но была так же хороша, если еще не лучше.
— Оксана, Оксаночка моя! — залепетал отец Павладий, всхлипывая, дрожа всем телом и крестя лежавшую у ног его Оксану.
— Благословите нас, батюшка, отец наш названый, меня и его благословите! — сказала Оксана, также плача и не поднимаясь.
— Благословите и венчайте; за нами скоро будет погоня! — прибавил Левенчук, — нам либо вместе жить, либо умирать!
— Погоня? Куда? Ко мне! Это еще что? Этого не будет!
— Сюда, батюшка, сюда; мы покинули барку у Лисьей Косы, а сюда приехали на неводской подводе. Нас по барке найдут; мы всю ночь ехали на чумацком возу под рогожами с мешками муки.
— Вставайте, вставайте! Бог вас благословит! Ах вы, соколики мои! Ах ты, Оксаночка моя! и ты, так вот, это как есть, на возу-то тряслась…
Священник не договорил. Он не мог без слез видеть своей нежно любимой питомицы. Она стыдилась глаза поднять.
— Нужда, батюшка, всему научит! — грустно сказала Оксана, — неволя как добьет, то и воля не всегда лихо залечит!
— Андрей! Фендрихов! живо! Ключи где? Отпирайте церковь! Огня давайте да в кадильницу ладану!
Слепой и зрячий дьячки засуетились. На дворе наступила ночь.
— Свидетели есть у вас?
— Вот их милость будет! — сказал Левенчук, указывая на молодого дьячка, — наш возница-неводчик заручится тоже, и довольно, — а тетка Горпина?.. Она еще жива? Дитя ее живо?
— Живы, живы! хорошо. Поспешайте: а я вот ризу возьму.
Левенчук пошел звать подводчика. Оксана вздыхала, крестилась, подходила к каждой вещице в комнате, трогала ее, пыль с нее обметала, целовала и слезно плакала-плакала.
— Здравствуйте и навеки прощайте! — шептала она.
— Расскажи же ты мне, Оксана, как это тебя украли? — спросил священник сквозь двери, наскоро переодеваясь в спальне.
Оксана передала все, что могла успеть.
— А он-то, антихрист, он-то? изверг-то этот? Как он-то мучил тебя?
Оксана молчала, не поднимая заплаканных глаз.
— Ну, да я не буду тебя допытывать; горе, горе такое, что и трогать-то его не следует! Смотри же только, Оксана… хоть дитя-то теперь твое незаконное будет; хоть оно прижито тобою… в неволе, насильно, а все-таки береги себя, береги и его; оно все-таки плод твой, дар бога живого! Не проклинай его, корми, люби и воспитай! Даешь слово?
Священник вышел и торжественно стоял перед Оксаной.
— Разве я уж, батюшка, нехристь какая, что ли? Что случилось, было против моей воли; я вся измучилась, изболела. За что же оно-то мучиться будет? Да и что нас еще ожидает? Ведь мы — бродяги, бродяги, батюшка! Нам места нет…
Она снова громко зарыдала и упала на стол, обливая слезами его знакомую, вылощенную столькими годами тесовую крышку.
— Господь смилуется и над вами, Оксана! Пойдем в церковь.
У паперти Фендрихов беседовал с Левенчуком. «Так ты это ее так, как есть, принимаешь, с чужою прибылью?» — «Что делать, принимаю!» — «Молодец парень! Руку!..»