Беглый огонь
Шрифт:
Первое транспортное средство, нарушившее мое тоск-ливое уединение, оказалось лошадью. Естественно, с телегой на резиновом ходу и вполне упитанным розовощеким хлопцем на козлах. Парниша был одет в изношенную куртку, ватные штаны; на круглой голове чудом держалась давно вышедшая из моды шапочка-петушок. Он лениво погонял животину, которая и без понуканий довольно резво трусила по дороге.
Я вышел из леска на обочину, окликнул возницу, стараясь сделать хрипатый голос смиренным:
– Эй, уважаемый…
Но парень совершенно не озадачился моим избито-грязным видом, смешно вытянул вперед полные губы, промычал «тпру-у-у»; лошадка послушно стала. Повернул ко мне добродушное круглое лицо, спросил:
– Чё, доходяга, к Трофимовне бредешь?
– Да я…
– Понял. Садись, чего уж. Приживешься – примет.
Не особенно вдаваясь в долгие размышления, я за-прыгнул задницей на телегу: раз везет, так и пусть везет. Уж очень не хотелось больше торчать в сыром лесу. А дорога выведет.
Возница смачно чмокнул губами, тронул поводья, и лошадка потрусила быстро и скоро.
– А ты мужик еще не старый, – глянул он на меня. – Глядишь, и приживешься.
Где мне предстоит прижиться, я спрашивать не стал.
– А где морду так распоганили?
– Да по пьянке.
– А-а-а-а… Это завсегда. По пьянке вся бестолочь в этой жизни и происходит. Тока ты смотри: Трофимовна не поглядит, что молоґдый, коли зашибаешь крепко, вышибет на зиму глядя и – кукуй!
Хотя из-за общего состояния и голова у меня соображала туго, вроде что-то я уразумел: Трофимовна, видать, мужичка себе ищет, а сама бабенка пиндитная, уважаемая, вот и подходит ей не абы кто. Словно подтверждая мои мысли, возница продолжил:
– Щас вас, бомжей, к зиме в Ильичевке как грязи соберется, так что, хочешь зазимовать, так смотри… С этим делом строго. – Парень хмыкнул: – У нас щас вроде конкурс, как раньше в институт: пять человек на место. Перебор. И в бараке – сухой закон. Понятно, Трофимовна тоже человек, до трех пьянок или до одной драки: драчунов сразу вышибает со свистом! Чтоб неповадно! Ей работники нужны, а не ухари. А там, глядишь, и к месту приспособишься. Скажем, на центральной-то усадьбе у нас еще пяток бабенок непристроенных есть, вот и в аккурат в хозяйстве мужчины надобны. Ты это, не того?
– В смысле?
– Ну… По бабам – ходок? А то были у нас двое, все промеж себя лизались по углам, тьфу… Так их вышибли мигом, да еще сами мужики и накостыляли! Вот такой вот парадокс получается: правит бал у нас баба, и все начальство наше бабы, как есть, потому и мужик в цене. Наша Трофимовна бает, когдась так на земле было – бабы верховодили, – так ни войн, ни катаклизмов каких… Потому как баба знает: мужика родить и вырастить трудно, а убить – раз плюнуть. Вот и берегут. Называлась даже держава та как-то, вроде что и матерщинно…
– Матриархат.
– Ну. Оно. Трофимовна говорит, как мужики власть забрали, так все враскосяк и пошло.
– И что, не бунтуют против бабьей власти?
– Кому бунтовать-то? У нас ведь те, что натерпелись, бичи да доходяги. А какие работать не хочут или умные шибко, в смысле водки пожрать, – тех, говорю, вышибают в два счета. С подзаборья вышел, под забор подыхать и пойдешь. Такое дело.
– А сам ты – тоже пришлый?
– Не. Я – местный, игнатьевский, – произнес круглолицый с такой важностью, будто был единственным наследным отпрыском Рюрика. – Ты кто по профессии будешь?
– Был солдат. А теперь уже и не знаю.
– Беда. Везде нонче беда. Одно развалили, другое не построили и вроде как не собираются. На шахрайстве только вахлаки жить могут да жиреть. Народу на воровстве не прокормиться, детей не поднять. Как поймут это те, верхние, так и дело пойдет. Власть, что с воровства кормится, захиреет; вот они верховодят, как в чужой стране, а пройдет еще годков десять такой вот разрухи, что останется? Сиро и зябко им будет где хошь: хоть в Москве той, хоть в губернии. Какие вы цари да бояре, коли по миру с протянутой рукой? То-то. И нам – хоть смертью помирай. Беда. – Парень вздохнул: – Ничё, солдат. Не пропадем. И тебя к делу пристроим. Токо ты не дерись и старайся.
Из дальнейших рассуждений возницы, которого звали Федором, выяснилось: был здесь когда-то колхоз «Победа», потом по новым веяниям его взялись превращать в фермерские хозяйства, да чуть не доконали вовсе. Собрались бабы и избрали председателем теперь уже АО Марью Трофимовну Прохорову; она подумала, да и решила: без мужских рук хозяйства не поднять, а без мужской ласки и баба не работник, так, функция одна. И взялась приручать беспутных бобылей, незадачливых мужей, сорванных с места переселенцев. Бомжей тоже не чуралась; и пусть из них оставался один из десяти, а большинство с наступлением тепла подавались к югу, за миражом вольного счастья, но дело пошло: кто-то из баб и замуж повыходил: из истосковавшихся по делу да домашнему уюту шатунов мужья нежданно получались добрые.
– Что, и зарплату платит?
– Ну уж это лишнее. Да и зачем бобылю зарплата? Пропить? Кормежка, одежка, крыша над головой. Поди лучше, чем на помойке рыться да под теплоцентралью ночевать.
– Коммунизм.
– Ну. Коммунизм. А что плохого?
– И на волю никого не тянет?
– Кого тянет, тех не держим. Воля, она с голодом да холодом дружится. А у нас – сыт, одет-обут. Живи.
Глава 49
За два с лишним месяца трудов на сельскохозяйственной ниве правоверным хунвейбином я не стал, но физически окреп совершенно.
Приняли меня спокойно. Марья Трофимовна, крепкая статная женщина лет пятидесяти, всегда одетая в плотно пригнанную кожаную куртку, напоминала суровостью комиссара двадцатых, но взгляд светлых глаз на полном русском лице был добр, строг и мягок одновременно; она не ломала людей и даже вроде не стремилась подчинить, но требовала, и делала это так, что ее требования не могли быть не выполнены. По вверенному ей разбросанному хозяйству она моталась на средних размеров внедорожнике-джипе, сама за рулем, наводя своим появлением даже не трепет, а тоскливое беспокойство на всех возможных тунеядцев и хулиганов.