Беглый огонь
Шрифт:
Больше я не думал ни о чем.
Одним движением перевернул какой-то столик под ноги противнику: мне нужно было выиграть время и позицию. Но Игнатьич оказался бойцом опытным и коварным: тычком сапога он двинул тот же столик на меня, неожиданно легко сделал мгновенный выпад с отмашкой рукой… Остро отточенное лезвие пронеслось в каком-то миллиметре от лица. Мне показалось, что дедок «провалился»; я хотел было дернуться вперед, чтобы нанести удар… Что меня спасло: интуиция или просто древний инстинкт самосохранения, работающий часто совсем не в ладу с нашим сознанием?.. Я уже пошел вперед, но нога наткнулась на что-то округлое и скользкое, и я, нелепо взмахнув руками, стал валиться на спину. Вовремя. Дед-десантник одним движением перехватил клинок обратным хватом, и тускло блеснувший нож со свистом рассек воздух там, где только что находилась моя грудь.
Возраст – штука относительная. Для пятнадцатилетних даже сорокалетние – глубокие старики, для тридцатилетних шестидесятилетие – годовщина старости. Да и то если жизнь состоит из нелюбимой, монотонной, но обязательной работы, клетушки-квартирки, опостылевшей семьи и водки, как единственного доступного способа сбежать от серости и монотонности будней в цветной алкогольный бред, то к шестидесяти человек действительно становится развалиной. И уходит на заслуженный отдых, состоящий из подсчитывания копеек и выгадывания на ту же водку.
Мой дедок оказался хищником в полном расцвете сил. Ловким, безжалостным и беспощадным.
Он хрипло выдохнул какое-то ругательство, набычился, одним махом руки швырнул куда-то в глубь сараюшки мешающий ему столик…
А меня охватила знакомая и уже переставшая пугать волна холодной ярости. Вбитая когда-то в подсознание идея, что воевать можно только с чужими, иллюзорно мешала мне здесь, дома: мне постоянно казалось, что даже худшие из здешних все равно наши, и потому я не вправе… Короче – глупость несусветная. Сейчас инстинкт воина единым ударом сердца превратил кровь в бушующий огонь; одним прыжком я оказался на ногах, сжимая в руке какую-то деревяшку.
Дедок перемены не заметил. На свою беду. Против меня, в кровь избитого и все еще слабого от алкоголя, он был силен: ростом чуть пониже, но покряжистей, да и рука в предплечье была словно сплетенной из тугих сухожилий. Он осклабился, прохрипел:
– Сейчас я из тебя тушку сработаю… освежеванную…
Он сделал ложный выпад правой, неуловимым движением перебросил нож в левую, и рука с оружием полетела мне в живот.
О ноже я не думал. Я ни о чем не думал. Резко ткнул торцом зажатой в руке палки в точку между верхней губой и кончиком носа. Дед грянулся на пол, не достав меня на какой-то микрон. Нож выскользнул из руки. Но и я не удержался на ногах – проклятая водка! Перевернулся кувырком, махом вскочил на ноги. Игнатьич зарычал по-звериному и ринулся на меня с железным прутом наперевес. Я едва успел присесть, прут просвистел над головой, я выпрямился и ударил лбом про-тивнику под подбородок. Неудачно: только толкнул, он упал на спину, я полетел за ним следом. Дедок с необычайной ловкостью крутанулся на спине и двинул мне ногой в лицо. В голове помутилось, я упал куда-то в сторону…
Минуту спустя мы снова стояли друг против друга, тяжко дыша.
– А ты не так прост, парняга, – проговорил дедок, стараясь восстановить сбившееся дыхание. – Все же чутье у меня, старичка, имеется: валить я тебя загодя решил… Надо было сразу и чикнуть ножичком, как ты схрон выдал… А денюжки-то не вдовьины, иным трудом досталися, а?
Дедок тихонечко, шажками, передвигался чуть влево. Зачем – я сообразить не успел; одним движением он выхватил из-под тряпок железную скобу и с придыханием – ух! – маханул острым жалом, зацепив мне руку, рванул, выдирая клок одежды и разрывая мышцы… Сжав до хруста зубы от разом пронзившей боли, я прыгнул вперед, разогнулся пружиной снизу вверх, словно разряд тока разом замкнул все мышцы тела в едином движении… Кулак правой молнией прочертил окружность – снизу вверх – и врезался ему в переносицу, будто пущенный из пращи камень.
На этот раз дедок рухнул на месте. Как бык, получивший кувалдой в лоб. Я опустился на колени, раненая рука повисла плетью. Кусая губы, пошатываясь от боли и слабости, попытался встать на ноги, упал, встал снова. От боли хотелось выть зверем, длинно, тяжко, скаля на луну желтые клыки.
Кое-как двинулся по сараю, заглядывая во все ящички. Ну вот, нашел: некое подобие аптечки. Лейкопластырь имелся: желтый и высохший, как прошлогодний сыр, но лучше, чем никакого. Ибо связать качественно старого батыра веревочными путами одной рукой не удастся. А спеленать его нужно, по меньшей мере руки, да и самого деда-агрессора прикрутить к тому неподъемному стулу, чтобы отвязывался сутки, не меньше.
Отодрал зубами кусок ленты, вернулся, наклонился над бесчувственным телом. Понятно, от такого нокаута он станет отходить минут сорок, но что-то мне показалось… Ну да, живые так не лежат. Я приподнял веко, глянул зрачок. «Финита ля комедия», как говорят иноземцы. Если жизнь, конечно, считать комедией.
Вообще-то, чтобы убить человека таким ударом, вы-звав обширное мозговое кровоизлияние, нужно мо-лотнуть бревном с раскачки. Тараном. Как у меня сие вышло? Я смотрю на труп здорового мужика, который и до восьмидесяти бы пропыхтел без инфаркта и паралича, если бы не алчность… И не ощущаю ничего. Ровным счетом. Ни раскаяния, ни сожаления, ни-че-го. Стылая пустота в том месте, где, по поверью, располагается душа. И если там и вспыхивает временами огонь, то он скорее похож на убийственный грозовой разряд, чем на согревающий костерок. Что, когда и где я потерял?..
Труп я обыскал довольно-таки равнодушно. Денег и оружия при нем не было: видно, пачку баксов дедок сумел заныкать надежно в доме. Оружия, кроме упомянутого ножа, не отыскалось тоже. Одно хорошо: связывать уже никого не требуется; это мертвяки в сказках и жутких повестухах еще проявляют какую-то агрессивную активность по отношению к живым, трупы – никогда.
Пошатываясь, я снова обошел сараюху. На этот раз то, что искал, нашел быстро: полупустую бутылку со спиртом, закрытую притертой резиновой пробкой, сработанной из подошвы башмака. Набрал воздуху, решился и ливанул спирт на рану. Острая боль заставила дернуться судорогой; запах спирта, казалось, заполнил собою весь сарай. Вот теперь – осторожнее с огнем, иначе спалюсь молодым факелом. Залил рану щедрой дозой зеленки, приложил проспиртованной марлечкой, заклеил сверху тем самым грязно-желтым пластырем.
Сел обессиленно на тот самый габсовский стул, глотнул спирта прямо из бутылки и запил водой из большой металлической лейки. Вернее, даже не запил. Я жадно хлебал влагу, пока не почувствовал в желудке тяжесть. Мутным взглядом обозрел сарай. Подошел, прикрыл труп мешковиной. Делать здесь больше было нечего.
Дверь в дом была не заперта, сам дом стоял за доб-ротным забором, на отшибе. Собаки почему-то не было. Я вошел в сени, долгим взглядом посмотрел на бутылку с остатками спирта в руке, вылил в стоявшую тут же, на ведре с водой, кружку, выпил, запил водой, постоял, тупо уставившись в одну точку… Я действовал будто автомат или сомнамбула: закрыл обитую железом дверь, задвинул на засов, прошел в комнату, комом рухнул на оттоманку, прикрылся каким-то ватником и замер то ли во сне, то ли в странном оцепенении, беспомощном, бездонном и чутком, как жало взведенного курка.
Глава 47
Очнулся я с рассветом. Серый сумрак начинающегося пасмурного утра делал серым все: и половики на полу, и старый комод, и большой книжный шкаф, и фотографию в ореховой раме… Кое-как я встал с кушетки; голова была чугунной, волчий голод плескался где-то под ложечкой, а я тупо озирался по сторонам, не в силах вспомнить, где я и как здесь оказался.
Вчерашнее проступало диким, кошмарным видением, и я не вполне был уверен, было ли это вживе или привиделось в пьяном забытьи. Язык казался жестким и шершавым, как наждак. Пошатываясь, я выбрался в сени, приник к ведру с водой, хлебая через край.