Бегом на шпильках

Макстед Анна

— Подумаешь, утро! Ерунда какая! — задыхаясь, выпаливает Энди.

— Ты, я смотрю, слишком долго провалялся по всяким общагам в обнимку с кальяном! — огрызаюсь я. — А я живу по лондонскому времени!

— Тебе надо почаще выходить из дома, — бормочет Энди, качая головой.

— А что, по-твоему, я должна была подумать, когда ты уехал с ней в тот вечер?

Энди, — надо отдать ему должное, — выглядит пристыженным.

— Прости, — вздыхает он. — Я об этом не подумал. Я знаю, как это, должно быть, выглядело… В тот вечер я растерялся. Но, Натали, клянусь тебе, ничего

не было. Ни она, ни я, мы оба этого не хотели.

Мои губы вытягиваются в тонкую нитку. Энди пристально смотрит мне в глаза.

— Господи, Натали, ведь я же не животное! Я как-нибудь в состоянии держать его в штанах! И пока еще способен мыслить разумно и хотя бы чуть-чуть себя контролировать! Знаешь, не все мужчины думают своими стоячими шлангами! Может, тебе и трудно в это поверить, но у некоторых из нас в головах даже мозги имеются.

— Ладно, ладно, я ничего не говорила, — бормочу я. — В любом случае животные не носят брюк. Успокойся.

Стараюсь сдерживать улыбку.

Энди продолжает уже тише:

— Саша до сих пор не может оправиться после развода. В тот вечер она прилично выпила, и ей нужно было кому-то выплакаться. Четыре часа я только и слышал: «Митчелл то, Митчелл се». Как он обижал ее, как я обижал ее. Мы всю ночь так и просидели: перебирая прошлое. Это было очень полезно, для нас обоих. И ничего такого, никакой постели. Если не веришь, можешь спросить Алекс. И в любом случае…

Он замолкает и смотрит на меня.

Чувствую, как кружится голова, поэтому гляжу в пол.

— Я и так уже чаще выхожу из дома, — бормочу невнятно. — А теперь собираюсь в Австралию на три недели. В путешествие.

— О… Понятно. Это хорошо. — Он делает паузу. — Ладно. Теперь — мясное. Итак. Пармская ветчина, ветчина «алла бонче», ветчина «котто», шпик, «брезаола», «мортаделла», «коппа ди парма», «панчетта копатта», «панчетта аффумиката», «саляме милано», «саляме фйоццо», «саляме фелино», «саляме альо», «саляме вентрилина», «саляме финоччьона», колбаса «карневале», «шпьяната калабрезе», «чоризо», колбаса «голоза», так, а здесь у нас сыры: «пекорино романо»…

— Энди, — мягко перебиваю я, — все это очень мило с твоей стороны, но этикетки я и сама могу прочесть. Мне нужно знать, каково это все на вкус, чтобы я могла объяснить покупателям, но начинать сейчас просто нет смысла. Через час мне надо быть у Бабс, а еще нужно заскочить домой, переодеться. Спасибо, что… — помахиваю обожженным пальцем, — …показал мне, как готовить капучино. Мне пора.

Я прощаюсь с миссис Эдвардс, которая силком впихивает мне коробку «кантуччини кон гочче ди чокколато» (хрустящего шоколадного печенья) для сегодняшней вечеринки:

— По крайней мере, у вас будет нормальное печенье к эспрессо!

Поблагодарив ее, еще раз взглядываю на Энди и выхожу на улицу.

— Смотри-ка, у тебя щеки округлились, что ли?! — набрасывается Франни, до смерти напугав меня.

Несколько секунд я не могу прийти в себя, застыв в трансе на ступеньках. Франсис Крамп — в туфлях от «Матушки Хаббард» (девиз:

«Я уродина, так что мне в самый раз!») и без помады («римские проститутки красили губы, чтобы показать, что готовы сделать минет»), — самое неприятное зрелище из всех, что мне довелось видеть за последнее время. Однако ее ощетинившееся присутствие меня совершенно не беспокоит. Сейчас я целиком поглощена мыслями об Энди. Не могу решить, чего мне больше хочется: поцеловать его или ударить. Наверное, все-таки ударить. «И в любом случае, — сказал он. — В любом случае».

Почему он не смог закончить предложение? Ведь я фактически открытым текстом дала понять, что у него полный эксклюзив. Наконец-то мне удалось использовать свой рот для его истинного предназначения (есть сэндвичи и откровенно высказывать то, что думаю), а он решил сыграть в молчанку! Я отказалась от многолетней привычки. Я ожидала результата. А что до Алекс — я была такой подлой по отношению к ней, правда, только в моих мыслях. Восхитительная женщина! Завтра же позвоню ей. Может, мы даже встретимся и где-нибудь посидим вдвоем, выпьем по рюмочке.

— Я как раз этого и добивалась, — отвечаю я Франни с улыбкой. — А вот твое лицо, как я погляжу, каждый раз все больше напоминает тыкву в Хэллоуин. Скажи, маленькие дети не начинают плакать, когда видят тебя? Да и врачей, наверное, уже достали пациенты с отшибленными задницами.

Когда Бабс приветственно распахивает дверь перед своими гостьями, одна из них стоит вся белая от злости, а другая улыбается до ушей, словно какой-нибудь слабоумный эльф.

— Нэт, — восхищенно вздыхает Бабс. — Потрясающая стрижка. Вы только посмотрите! Какая изысканность! Когда ты подстриглась? Франни, правда, ей идет?

— Ага. Так же как если б нас с тобой обкарнали под тазик для пудинга.

— А по-моему, просто замечательно, Натали! — вздыхает Бабс.

— Спасибо. — Улыбаюсь еще шире. — Это для вас с Саймоном.

Пока Бабс воркует над оберточной бумагой с мультяшными котиками, Саймон топчется где-то на заднем плане, крутя на пальце обручальное кольцо.

— Привет, Натали, — неловко бормочет он, тряся мою руку и наклоняясь вперед, дабы запечатлеть поцелуй где-то в воздухе. — Рад тебя видеть. Как поживаешь, Франни?

— Работаю не покладая рук, — бесстыдно лжет Франни.

— Принести тебе что-нибудь выпить? — выпаливает Саймон, отчаянно цепляясь за этикет.

— Какая прелесть! — пронзительно вопит Бабс. — У моих родителей был точно такой же, только зеленый, как сопля! Сай! Смотри, что нам подарили!

Саймон ошеломленно разглядывает оранжевый телефон. А затем рот его искривляется в улыбку:

— Хороший выбор.

Франни, которая принесла кактус, не говорит ничего.

Бабс подгоняет всех в залитую теплым светом гостиную (пухлые красновато-коричневые диваны, коврики из овчины, оранжевые дуговые лампы), всучивает нам огромные бокалы с красным вином, и тишина плавится как лед. Еду готовит Саймон, и, к моему удивлению, ужин получается очень вкусным. Для меня это сравнительно новое ощущение: думать о еде как о чем-то «вкусном».