Бегство Квиллера
Шрифт:
Подхватив сумку, он повернулся и увидел меня; я еле заметно кивнул ему, и он легким уверенным шагом последовал за мной в коридор…
— Венекер.
— Джордан.
— Погода только для водоплавающих. Я вручил ему конверт.
— Отвезите его в аэропорт и оставьте на стойке “Херца”; его должен взять человек, который прилетит сюда вечером.
— Это все?
— Да. — Я передал ему ключи от машины. — “Тойота” стоит, в тени за домом. Постарайтесь сесть в нее незаметно, да” при таком дожде все равно придется держать окна закрытыми. Если за вами будут следить,
Он стоял, чуть расставив ноги, слегка покачиваясь на носках и взвешивая конверт на ладони; напряжение покидало его, потому что, чувствовалось, он готовился к гораздо более опасному заданию.
— Все ясно. Значит, как только выйду из машины, я должен вуду оторваться от них, так? В здании вокзала? Они не успеют засечь меня, я буду действовать без промедления.
— Еще раз — попытайтесь оторваться от них, но особенно не старайтесь.
— А когда я выполню задание?
— Исчезайте. Теперь уже вы не будете представлять для них интереса.
Я заметил, как он замялся, увидев имя на конверте — Гаррисон Дж. Маккензи. Он пытался понять, почему я оставляю послание в публичном месте, привлекая для этого другого человека, и что произойдет, если слежка узнает о конверте.
Но они этого не сделают.
— О`кей, сэр. Должен ли я сообщить в Челтенхем?
— Я сам это сделаю. — Взгляд на часы. — У вас осталось меньше двух минут. Оставьте сумку здесь. Он опустил ее на пол.
— Выходить мне с той?..
— Нет, вот сюда.
Я провел его через кухню и вывел на задний двор. Струи дождя в конусе света от уличного фонаря косо секли землю, пахло железом.
— Выходите вон через ту дверь в стене. Машина на другой стороне улицы.
— “Тойота”.
— Совершенно верно.
Он сунул конверт за отворот куртки и внезапно в упор взглянул на меня.
— С вами все в порядке?
— Никогда не следует отчаиваться. — Кивнув, он двинулся сквозь пелену дождя к дверям. Вернувшись в отель, я прошел по коридору, взял его сумку и поставил ее за стойку, и в эту секунду воздух колыхнулся от тяжелого грохота взрыва, в щелях жалюзи блеснула ослепительная вспышка, и я застыл на месте, зажмурив глаза — нет, о нет. Матерь Божья, прости меня.
17. Распятие
Стук дождя по крыше.
За этим ровным гулом крылась тишина, в которой не было дождя, и я слушал ее. И те еле заметные звуки, которые нарушали тишину и, расплываясь, исчезали: далекие голоса на других этажах гостиницы, стук захлопнувшейся двери, низкое жужжание корабельной сирены на реке.
Это было необходимо, жизненно важно — слиться с ровным шумом дождя, который, превратившись в тишину, должен помочь засечь каждый легкий звук, пронизывающий ее, ибо он мог подкрасться ко мне босиком, и единственный шанс для меня, затаившегося здесь на пятом этаже, — уловить еле слышный звук, который он мог издать: легкий скрип половицы, шуршание одежды, когда он приподнимет руки, готовясь к решительному броску, его сдавленное дыхание.
Тьма, угольно-мертвенная тьма.
Еще минуту назад, когда, пробираясь сюда, я был на середине коридора, свет горел — четыре тусклые лампочки в густом слое пыли на них. Теперь они погасли. Выключатель был не в коридоре, а за углом, на площадке лестницы. Поэтому я и понял, что он здесь: ему нужна темнота.
В последние несколько секунд я понял, что он пошевелился, о чем мне сказало изменение давления, всхлип воздуха в его перехваченном паузой горле и горячее, острое прикосновение струны, прежде чем я смог…
Здесь гул дождя слышался громче, чем в другом месте; нашел ли Ал сумку за стойкой?
Кто-то пошевелился рядом со мной.
Он стремительно бросился ко мне, и я вскрикнул…
Нежные детские ручки.
— Хочешь меня, хочешь меня?
Ко мне прижимались маленькие остроконечные груди, я обонял ее запах, когда она прижалась ко мне, нет, не прижалась, обхватила, и это было совсем другое ощущение.
— Нет, — с трудом перевел я дыхание и застыл на месте, прислушиваясь к звукам-мостикам от ночных кошмаров к реальности: шуму дождя по крыше, который тут был громче, ибо бил по проржавевшим листам железа и, может быть, поэтому она и испугалась, как ребенок пугается удара грома.
Так что я обнял ее, и она калачиком свернулась рядом со мной. Она неправильно поняла мое движение: раздвинув ноги, она стала приподнимать и опускать бедра, и я шепнул:
— Нет, Чу-Чу, не надо трахаться.
— Нет?
— Ты должна поспать, — сказал я. Она замерла и приобняла меня совсем по-другому — не как исполнительная проститутка, а с той нежностью, которая таилась в женщине-ребенке: она давно не знала, что такое получать и дарить нежность, как я прикинул, — в лагере беженцев, пока Чен не научил ее ласкам, когда она ему отдавалась.
Через несколько минут она снова провалилась в сон, ее голова лежала на моей руке, а я тут же забыл о ней, и меня снова охватила злость, обращенная на самого себя, потому что, покидая “Красную Орхидею”, я знал, кто принял на себя смертельный удар, предназначавшийся мне, — Венекер.
Я не подумал.
Скорбь и ярость, как псы, терзали меня, и я не мог избавиться от чувства неизбывной вины. Сон приносил лишь краткое забытье, и даже в эти минуты, когда уходила боль, я видел все снова и снова: ослепительная вспышка в щелях жалюзи; глухой гул взрыва и изумленный голос Ала — что там, черт побери, происходит?
Венекер.
“С вами все в порядке?”
Он думал обо мне, о моем благополучии, зная, что я обложен со всех сторон и зная от Пеппериджа, что я противостою Шоде — и все же он медлил, расставаясь со мной, ибо ему не хотелось оставлять меня в одиночестве. Венекер, человек, которого использовали для спасения других; и он их вытаскивал из самых невообразимых ситуаций; я знал таких людей, он был одним из них, и пользоваться их помощью — высокая честь для меня, моя привилегия — и вот что я для него сделал: послал его прямо в смертельную западню, которая я разорвала его на куски и, о. Матерь Божья, смилуйся надо мною.