Бегуны
Шрифт:
Примерно через час медленно, словно патрулирующий окрестности полицейский, Куницкий начинает спускаться к Вису. Проезжает маленький супермаркет, где они покупали продукты — в основном вина, — и через пару минут оказывается в городе.
К набережной уже причалил паром. Огромный словно дом — плавучая многоэтажка. «Посейдон». Большие ворота уже раскрылись, к этой зияющей пещере выстроилась очередь из машин и заспанных людей, вот-вот начнут пускать. Куницкий останавливается у барьера и разглядывает тех, кто покупает билеты. Некоторые с рюкзаком, например красивая девушка в цветном тюрбане, Куницкий
Наконец очередь начинает двигаться, паром заглатывает людей и автомобили, никто не протестует, все идут покорно, как телята. Подъезжают еще французы на мотоциклах, пятеро, и тоже послушно исчезают в пасти «Посейдона». Больше никого.
Куницкий ждет, пока ворота, лязгнув, закроются. Билетер захлопывает окошко и выходит покурить. Оба наблюдают, как паром, внезапно зарокотав, отчаливает.
Куницкий объясняет, что ищет женщину и ребенка, вынимает из кармана паспорт Ягоды, сует билетеру под нос.
Тот смотрит на фотографию, склоняется над ней. Говорит по-хорватски что-то вроде:
— Полиция уже расспрашивала о ней. Никто ее тут не видел, — он затягивается и добавляет: — Это небольшой остров, мы бы запомнили.
Вдруг он кладет Куницкому руку на плечо, словно они старые знакомые:
— Кофе? Хочешь кофе? — и кивает на только что открывшееся кафе возле порта.
Да, кофе… Почему бы и нет?
Куницкий садится за маленький столик, билетер через мгновение приносит двойной эспрессо. Они молча пьют.
— Не волнуйся, — успокаивает его билетер. — Здесь невозможно потеряться. Мы тут все как на ладони, — так он говорит и показывает открытую ладонь, пропаханную несколькими толстыми бороздами. Потом приносит Куницкому булку с котлетой и салат. Наконец уходит, оставив его наедине с недопитым кофе. Когда билетер исчезает, из груди у Куницкого вырывается короткое рыдание — похожее на кусок булки, он проглатывает его, не чувствуя вкуса.
Из головы у него не выходит выражение «как на ладони». У кого? Кто смотрит на всех на них, на этот остров в море, на нитки асфальтовых дорог от порта к порту, на тысячи людей, местных и туристов, плавящихся от жары, находящихся в постоянном движении. Мысленным взором он видит кадры спутниковых фотографий — говорят, на них можно разглядеть даже этикетку спичечного коробка. Неужели это правда? Тогда, наверное, оттуда видна и его макушка с наметившейся лысиной. Огромное холодное небо, заполненное подвижными глазами беспокойных спутников.
Через маленькое кладбище возле собора Куницкий идет к машине. Все могилы обращены к морю: мертвые, словно в амфитеатре, наблюдают неспешный, повторяющийся ритм портовой жизни. Наверное, они радуются белому парому, возможно, даже принимают его за архангела, сопровождающего души в этой поднебесной переправе.
Куницкий замечает, что фамилии на плитах повторяются. Люди здесь, должно быть, как кошки — без конца скрещиваются, вращаются в кругу нескольких родов, редко выходя за их границы. Останавливается он только раз — увидев маленькую могилу с двумя рядами букв.
Zorka 9 II 21–17 II 54
Srecan 29 I 54–17 VII 54
Он задумывается на несколько секунд, пытается отыскать в этих датах, напоминающих шифр, некий алгебраический порядок. Мать и сын. Неведомая трагедия, заключенная в даты, расписанная на этапы. Эстафета.
Вот и окраина города. Куницкий устал, солнце в самом зените, пот заливает глаза. Когда на машине он снова взбирается на возвышенность в центре острова, то видит, до чего безжалостное солнце уродует это райское место. Жара тикает точно бомба с часовым механизмом.
В полиции его угощают холодным пивом, словно надеются под белой пеной скрыть собственную беспомощность. «Никто их не видел», — говорит толстый полицейский и любезно поворачивает к Куницкому вентилятор.
— Что мне делать? — спрашивает тот, стоя на пороге.
— Отдохните, — отвечает полицейский.
Но Куницкий торчит в отделении, прислушиваясь ко всем телефонным разговорам, к полному скрытых смыслов треску рации, наконец появляется Бранко и уводит его обедать. Они почти не разговаривают. Потом Куницкий просит отвезти его в отель — он чувствует слабость и не раздеваясь ложится на кровать. Ощущает свой пот — отвратительный запах страха.
Он лежит на спине, одетый, среди выброшенных из сумок вещей. Взгляд внимательно исследует их констелляции, взаимное расположение, указываемые векторы, образуемые фигуры. Быть может, они что-то означают. Быть может, это адресованное ему послание — касающееся жены и ребенка, но больше его самого. Куницкому незнакомы этот почерк и эти знаки, они явно начертаны не человеческой рукой. Между ними есть какая-то связь, важен сам факт, что он на них смотрит, то, что он их видит, — непостижимая загадка, загадка, что он вообще может смотреть и видеть, загадка — что он существует.
Везде и нигде
Отправляясь в путь, я исчезаю с карт. Никто не знает где я нахожусь. В точке, из которой вышла, или в точке к которой устремилась? Существует ли некое «между»? Или я подобна дню, утраченному при перелете на восток, и ночи, обретенной при перелете на запад? Распространяется ли на меня закон, составляющий гордость квантовой физики: частица может существовать одновременно в двух местах? Или другой, пока нам неведомый и недоказанный: в одном и том же месте можно не существовать вдвойне?
Думаю, нас таких много. Исчезнувших, отсутствующих. Вдруг возникающих в зале прилета и начинающих существовать в тот момент, когда пограничник ставит в паспорт штамп или любезный портье вручает ключ от номера. Эти люди, вероятно, уже обнаружили собственную неустойчивость и зависимость от места, времени суток, языка или города с его микроклиматом. Текучесть, мобильность, иллюзорность — вот что значит быть цивилизованным человеком. Варвары не путешествуют, они просто идут к цели или совершают набеги.