Бегуны
Шрифт:
— В пустыне у нас есть преданные родственники, они не откажут нам в помощи. Я уже послала гонца с весточкой. Там мы переждем самые трудные времена, а потом, переодевшись и забрав свои драгоценности и золото, двинемся на запад, к портам, и убежим отсюда навсегда. Осядем в Европе, но не слишком далеко, так, чтобы в ясную погоду видеть африканский берег. Я еще стану развлекать твоих детей, сынок, — говорит мать, причем если в возможность бегства она действительно верит, то в игры с внуками — уж точно нет.
Что ему остается — поглаживая шелковистые детские головки, сын соглашается.
Однако улей не знает тайн, вести гексагонально [43] расходятся по пчелиным сотам — через трубы,
43
Гексагональный — шестиугольный, сотовый.
В последующие дни во дворце наблюдается оживление: давно уже здесь не было так шумно. Поэтому наш владыка удивляется, отчего Шафрановый Тюрбан и Седая Борода ничего не замечают.
Владыка полагает, что они глупее, чем он считал.
И старейшины думают точно так же: что их повелитель оказался более тупым, чем они полагали. Тем меньше они его жалеют. С запада, с воды и с суши, наступает огромная армия, перешептываются они. Говорят, там множество людей. Говорят, они объявили миру священную войну и собираются нас захватить. Говорят, они стремятся в Иерусалим, где покоятся останки их пророка. Они непобедимы — алчны и непреклонны. Грабят и поджигают наши дома, насилуют женщин, оскверняют мечети. Попирают все законы и договоры, капризны и ненасытны. Им, без сомнения, нужна не только эта могила — да мы бы и другие отдали: пожалуйста, у нас их много. Хотят кладбищ — пускай берут. Но уже ясно, что это лишь предлог: они пришли за живыми, а не за мертвыми. Говорят, едва пристав к нашим берегам, выбеленные за долгую дорогу солнцем, выцветшие от морской соли, которая покрыла их кожу тончайшим серебристым слоем, они издадут громкие шероховатые возгласы, поскольку не умеют ни говорить по-человечески, ни понимать человеческое письмо, и помчатся к нашим городам — высаживать двери домов, бить кувшины с оливковым маслом, грабить наши кладовые и запускать руки — тьфу! — в шаровары наших женщин. Они не могут ответить на наши приветствия, только смотрят тупым взглядом, а светлые глаза их кажутся застиранными и бессмысленными. Кто-то рассказывал, будто племя это родилось на дне морском и взращено волнами да серебристыми рыбами, пришельцы и впрямь напоминают выброшенные на берег обломки дерева, кожа их — цвета костей, которыми слишком долго играло море. Но другие твердят, что это неправда, ибо как же иначе их владыка, человек с красной бородой, мог утонуть в реке Селеф [44] ?
44
Фридрих Барбаросса участвовал в Третьем крестовом походе во главе армии немецких крестоносцев, которая шла в авангарде. 10 июня 1190 года на пути в Иерусалим, после ряда блестящих побед над сарацинами, он утонул при форсировании реки Селеф.
Итак, подданные возбужденно шушукаются, а затем начинают роптать. Не повезло, мол, нам с этим владыкой. Вот его отец — да, тот был что надо, он бы сразу выставил тысячу наездников, укрепил стены, обеспечил нас водой и зерном на случай осады. А этот… — кто-то сплевывает, выговаривая его имя, и умолкает, испугавшись слов, которые уже готовы сорваться с губ.
Наступает долгое молчание. Кто-то поглаживает бороду, кто-то разглядывает причудливую мозаику на полу — керамический лабиринт. Кто-то ласкает ножны, искусно инкрустированные бирюзой. Палец трогает мелкие изгибы, двигается туда-сюда. Сегодня уже ничего не зависит от мудрых советников и министров. Во дворе выстроились могучие стражники, дворцовое войско.
Этой ночью в головах подданных начинают проклевываться идеи: они тянутся вверх с растительным упорством, молниеносно созревают и вскоре обещают расцвести и дать плоды. Утром к султану большой державы отправляют всадника — с униженной просьбой принять во владение это маленькое, всеми забытое государство, вновь созданный совет старейшин во имя блага всех верных и преданных Аллаху указом отстраняет бездарного владыку (картина карающего меча в сознании юноши становится все четче) и просит оказать помощь, защитить от неверных, наступающих с запада, бесчисленных, словно песчинки в пустыне.
Той же ночью мать вытаскивает сына из-под шкур и ковров, из-под детских тел, среди которых спит молодой владыка, тормошит его, сонного, велит одеваться:
— Все готово, верблюды ждут, две твои верховые лошади стоят у крыльца, шатры свернуты и приторочены к седлам.
Сын стонет, хнычет: как же он обойдется в пустыне без тазов и тарелок, без угольных печей и ковров, на чем станут спать он и дети? А как же его туалет, вид на площадь и фонтаны с кристальной водой?
— Ты погибнешь, — шепчет мать, хмурится, и на лбу у нее появляется вертикальная морщинка, острая, как стилет. Материнский шепот сродни змеиному, она вообще напоминает мудрую змею у колодца. — Вставай же!
За стенами слышатся шаги, жены уже упаковали свой скарб: младшие — побольше, старшие — поменьше, чтобы не вызвать недовольства. Робкий узелок, только ценные шали, серьги, браслеты. Теперь они сидят на корточках у дверей, перед ширмой, ждут, пока их позовут, а когда ожидание затягивается, нетерпеливо выглядывают в окна. На востоке уже занимается розовое зарево, но они не видят величия пустыни, шершавые языки которой лижут дворцовые лестницы их окна выходят во внутренний дворик.
— Палка, служившая основанием шатра для твоих предков, была осью мира, его центром. Где ты разобьешь свой шатер, там и будет твое царство, — говорит мать и подталкивает его к выходу. Никогда раньше она не посмела бы прикоснуться к сыну подобным образом, и жест этот лишний раз подтверждает: шафранное государство больше ему не подчиняется.
— Каких жен ты возьмешь с собой? — спрашивает мать, а сын долго молчит, прижимая к себе детей — мальчиков и девочек, ангелочков, чьи худые нагие тельца согревают его по ночам, старшему не больше десяти, младшей — четыре года.
Жены? Никаких жен, ни старых, ни молодых они хороши во дворце. Впрочем, никогда он в них особо не нуждался, спал с ними лишь по той причине, по которой каждое утро взирал на бородатые физиономии советников. Ему никогда не доставляло удовольствия раздвигать их роскошные бедра, проникать в мясистые закоулки их лона. Наибольшее отвращение вызывали в молодом султане волосатые подмышки и мощные выпуклости грудей. Поэтому он следил, чтобы в эти убогие сосуды не упала ни одна капля ценного семени — чтобы ни одна капля жизнетворной жидкости не оказалась потрачена зря.
Владыка свято верил, что, сдерживая соки, черпая силу от худых детских тел во сне, ощущая на лице их сладкое дыхание, он в конце концов обретет бессмертие.
— Возьмем детей, моих деточек, дюжину ангелочков, пусть одеваются, помоги им, — просит он мать.
— Идиот, — шипит та, — ты собираешься взять детей? Да с ними нам не протянуть в пустыне и нескольких дней. Слышишь за каждой стеной шорохи и шепоты? У нас нет ни секунды. Найдешь себе других детей — там, где мы остановимся, еще больше найдешь. А этих брось, ничего с ними не случится.
Но видя, что сын будет стоять на своем, мать в ярости всхлипывает и загораживает ему проход. Султан приближается к матери они меряются взглядами. Дети окружают их полукругом, некоторые держатся за полы его платья. Они смотрят спокойно и равнодушно.
— Или я, или они, — неосторожно бросает мать, и, когда эти слова срываются с ее губ, она вдруг видит их со стороны и пытается затолкать языком обратно, но — поздно.
Сын резко бьет мать кулаком в живот, который много лет назад служил ему первым пристанищем — мягкая комнатка, выстланная красным и пурпурным. В кулаке у него зажат нож. Старуха клонится вперед, из морщины на лбу стекает на ее лицо тьма.