Бегущая строка памяти

Демидова Алла

Я помню рассказ Таланкина о том, как они с Данелией снимали фильм «Сережа». Фильм мне нравился еще до того, как я стала работать с Таланкиным. Мне нравилась сцена, когда маленький Сережа, которого не берут в Холмогоры, плачет настоящими слезами, у него почти истерика: «Я хочу в Холмогоры! Я хочу в Холмогоры!..» Это «Я хочу в Холмогоры!» у меня дома стало игрой; когда чего-нибудь хочется, не надо объяснять — как сильно, а сказать просто «Я хочу в Холмогоры!» с этой интонацией.

Когда я Таланкина спросила: «Как же вы заставили мальчика плакать?», он рассказал: «Мы с Данелией разделились на две маски — он был добрый, а я злой. Потому что мальчик капризничал, он не хотел не то что плакать, но

даже произносить эти слова. Он устал и зажался. И тогда я стал кричать, что он срывает съемку, что это — большие деньги и что я его оставлю на ночь в этом павильоне, а тут огромные крысы. А „добрый“ Данелия говорил: „Ну что ты, Игорь, он еще маленький, нельзя его оставлять, потому что крысы такие большие“. А я говорю: „Да нет, какой он маленький, если он так подводит всю группу“. В общем, у мальчика навертываются слезы, я говорю тихо: „Камера! Играй!“ И мальчик на этих слезах: „Я хочу в Холмогоры! Я хочу в Холмогоры!“ Сняли. Таланкин к нему подбежал, обнял и сказал: „Прости меня, милый, я ведь специально тебя…“ И тот, еще плача у него на плече: „Да я понял это, я же понял, что это игра!“» Дети это понимают, но не все. Артистичные дети. Видимо, это закладывается в детстве — реакции, артистизм, вкус, отношение к жизни и даже к костюму.

Дети и животные. За животными я наблюдаю всю свою жизнь. У меня всегда жили кошки и собаки.

Артистизм — это, видимо, повышенная чувствительность к месту, где находишься, и к чувствам тех, с кем общаешься. С этим надо родиться. Это избранность. Кстати, это чувство есть почти у всех животных.

Я раньше подбирала животных на улице, в основном пуделей. Почему-то пудели чаще теряются. Раздавала своим приятелям. И вот, когда все мои друзья были уже «опуделены», я нашла мою Машку — она была вся в крови, избитая. Жила у меня 14 лет, а совсем недавно умерла…

Пекинесса Микки мне подарила моя подруга Маквала Касрашвили, солистка Большого театра. Он у нас живет по очереди: когда уезжаю я — Микки остается у Маквалы, когда на гастроли едет Маквала — он возвращается ко мне. Он домашний клоун. Любимец. Знает два языка — в доме у Маквалы говорят по-грузински. А когда Маквала подходит к инструменту, радостно бежит и нота в ноту повторяет за ней все экзерсисы.

Микки приехал в Ялту на съемки не первый раз. Он с нами был там как-то весной на отдыхе. Поэтому все углы набережной были помечены им год назад.

Итак, он стал актером. В «Маленькой принцессе» он прекрасно понимал, что делает. Один раз в кадре мне надо было палкой разбить вазу на столе, рядом с которой лежал Микки. В первом дубле я не рассчитала и вместо вазы попала по нему. Он в ужасе полетел со стола. Думала, что второго дубля не будет, но он согласился работать дальше. И уж в следующий раз я не промахнулась. Но после этого Микки всегда позволял делать только два дубля.

У меня есть еще кот-философ, зовут Миша (МММ — Маша, Миша, Микки). Он обожает играть с Микки и Машкой: спрячется в коробке, они чувствуют, что он там, но не видят, и носятся вокруг. Вдруг из коробки высовывается лапа, и бам кому-нибудь из них по голове.

Он не любит, когда я уезжаю, и в последнее время стал метить мои чемоданы. Платья тут же приходится сдавать в химчистку. Я попробовала его обманывать — соберу чемодан и забросаю его книгами, вещами. Так обманывала, обманывала… И вот еду в Японию. В Шереметьеве таможенник спрашивает: «Что у вас там?» — «Платья…» Открывает, а там кот. Однажды он убежал, два дня не могли найти, объявления повесили. Тут соседка с верхнего этажа говорит: «Это не ваш кот между двух рам забился? А то я хожу и думаю: какая-то рыжая старая шапка валяется…»

В свое время мне очень хотелось персидского кота (тогда их еще было немного и моды на них не было). Поехала на Птичий рынок, но те, которые попадались, были в таком плачевном состоянии, что я понимала: мне их не выкормить, и отходила. И тут на моем пути появилась женщина. В голубой мохеровой шапке на руках у нее сидел котенок. Я спросила: «Персидский?» — «Конечно!» — сказала она. Я чувствовала, что меня обманывают, но котенок так дрожал, что я не могла его не взять. Он оказался, конечно, не персидским и к тому же больным: в ушах клещи, аномалия с желудком. Ветеринар сказал, что обычно таких топят. От клещей-то избавились, а вот желудок…

А вообще он кот приятный, и все соседи по даче его любят. Он понимает, что наши грядки — это его территория, и никуда с них не уходит, чужие грядки не портит, а развлекается тем, что ловит полевых мышей. Соседские собаки его не трогают. Поскольку я вожу его на Икшу летом, он считает, что там лето всегда и обижается, когда я зимой еду на дачу, «в лето» без него, а только с собаками.

Мне кажется, что и люди делятся на «кошек» и «собак» — интравертов и экстравертов. Люди «закрытые» — кошачьего типа, «открытые» (коммуникабельные) — собачьего.

Актер должен в себе воспитывать и кошачьи, и собачьи черты характера. Недаром на первом курсе театрального училища есть этюды «животные», когда нужно перевоплотиться в какого-нибудь зверя или птицу.

А что касается моего «скотного двора», я и раньше во всех интервью старалась «славить» своих животных.

Пусть они останутся и в книжке.

РАИСА МОИСЕЕВНА БЕНЬЯШ

Жила в Ленинграде, на улице Рубинштейна, Раиса Моисеевна Беньяш, очень известный в свое время критик. Писала книги по истории театра — о Мочалове, о Стрепетовой. Из современников много писала о Товстоногове, дружила с ним.

В Москве она почему-то отметила меня и написала очень неплохую статью о «Деревянных конях». Я такими исследованиями не избалована, у меня было много комплиментарных рецензий, а подробный разбор роли — только у Гаевского, когда он написал о Гертруде, увидев то, что было в каких-то моих подсознательных наметках — белую ночную птицу со сломанными крыльями на фоне темного занавеса. И когда я прочитала его статью — я просто усилила этот рисунок. Также и Беньяш, написав о «Деревянных конях», сакцентировала какие-то вещи, которые были у меня в подсознании, а она мне помогла их выявить. У нас завязалась переписка. Каждый раз, когда она приезжала в Москву или я — в Ленинград, мы с ней встречались. Она как-то сказала, что завещает мне все свое имущество, я от этого отказалась — была совершенно не приспособлена, чтобы что-то перевозить из Ленинграда в Москву. Тем не менее после смерти Раисы Моисеевны ее душеприказчик передал мне лампу а-ля Пушкинский шандал и уникальный барельеф Ахматовой — его сама Ахматова подарила Беньяш после Ташкента. Кстати, в ташкентских дневниках Лидии Чуковской имя Беньяш встречается. Все они были в Ташкенте в эвакуации и довольно-таки тесно общались: Раневская, Беньяш, Чуковская и Ахматова.

Мне Беньяш рассказывала, что в какой-то из черных дней, уже вернувшись в Ленинград, к ней пришла Ахматова и сказала: «Раиса Моисеевна! До меня доходят странные слухи о наших отношениях. Считайте, что мы с этого дня незнакомы…»

Среди злых сплетников шла молва о ее какой-то особой сексуальной ориентации. И моя приятельница Нея Марковна Зоркая меня предостерегала: «Алла, храните свою репутацию!» Мне было смешно. У каждого — своя ориентация, каждый хранит свою репутацию, как он может, и общение с человеком другой ориентации ничем не грозит, если ты сам этого не хочешь. Но в основном разница, конечно, была не в ориентации, а в возрасте.