Бел-горюч камень
Шрифт:
Изочка в панике забилась в щель между овощным прилавком и мешком с картошкой, зажмурилась, чтобы не видеть плотоядного рта базара. Сознание вернулось, а с ним и запоздавшее прозрение: она своровала из дома хлеб! Взяла, не спросив. Так же, как кто-то взял ее портфель…
Вот какой народ называют цыганами – людей, берущих еду или вещи без спроса! Выходит, Изочка тоже цыганка и теперь ей суждено бродить по дорогам с этими горластыми черными людьми и вести разгульную жизнь, ведь Мария, конечно, больше не захочет жить с такой дочерью – лгуньей и воровкой!
– Мария! – отчаянно
Кто-то больно схватил ее за ухо и вытащил из-за мешка. Ничего не понимая, Изочка сразу замолчала от боли и ужаса.
– Ах ты, мошенница! Где хлеб украла? – нависла над нею краснощекая торговка, тошнотворно дыша в лицо чесноком и еще чем-то таким же противным.
– Житья не стало от этих цыган, – поддержали в толпе. – Сама с вершок, а туда же!
– Не тяни ухо-то, напрочь оторвешь, – заступился старик в парусиновой панаме. – Хоть цыганский, все ж-таки ребенок, стыд поимейте…
Тетенька нехотя отпустила ухо, но старик отошел, и тогда, вцепившись в запястье девочки, она затрясла ее:
– Говори – где хлеб слямзила?
Отворачивая лицо от ее зловонного дыхания, Изочка пролепетала в сторону:
– Дома своровала…
– Из какого дома? Горазда врать! У тебя и дома-то нет, бродяжка таборная! – заорала торговка и свободной рукой принялась выдирать хлеб из пальцев Изочки.
– Эй, женщина! – позвал вдруг чей-то гортанный голос.
Изочке некогда было слушать и смотреть. От боли и несправедливости тетенькиных слов пропал страх и родилось возмущение. Она прижала к себе буханку так сильно, что поджаристая корка треснула и надломилась.
– Неправда! У меня есть дом! Я там живу с Марией! Это наш хлеб!
Тетенька запыхтела и запустила толстые пальцы под раскрывшуюся хлебную корку в мякиш.
– Эй, женщина! – повторил голос. – Тебе, тебе говорю!
Толстуха сердито повернулась… и застыла. Замерла и девочка.
Статная цыганка возвышалась над прилавком, уронив на него тяжелые косы. Плечи ее покрывала шерстяная шаль – алые цветы по вишневому полю. Из-под надвинутой на лоб, по-особенному завязанной косынки выбивались тонкие кольца вьющихся волос. Окруженные темными ободками глаза горели, словно угли. Они были разного цвета: один черный-пречерный, другой – карий с золотом, и светился, мерцал изнутри, как змеиное око. Изочка пригляделась: не «аптечное» ли? Убедилась – нет, настоящее…
Дрогнув взведенной бровью, цыганка вкрадчиво сказала:
– Женщина, оставь девочку в покое. Оставь хлеб в покое. Если непонятливая ты, худо тебе придется.
Щеки торговки из красных сделались багровыми – вот-вот лопнут. Сунув вырванный мякиш Изочке в руки, она вытолкала ее за прилавок и забормотала:
– Подите, подите с Богом, чур меня, чур, дурной глаз!
Цыганка подтвердила, умехаясь:
– Дурной… Крестись шибче, женщина.
Притушила веками угольные глаза. Наклонилась над девочкой, погладила истерзанное торговкиными ногтями запястье:
– Больно?
Не смея глянуть цыганке в лицо, Изочка молча кивнула.
– Не бойся, – улыбнулась та. – Пойдем.
Изочка нерешительно вложила ладонь в руку
– Вы… вы меня сейчас воровать будете?
Цыганка засмеялась:
– Я не ворую детей. У самой мальчик есть. В гости тебя зову. Погостишь, потом мой сын тебя домой отведет к маме твоей.
– А я у Марии хлеб украла, – созналась Изочка.
– У какой Марии?
– У мамы. Ее Марией зовут.
– Что, мать не кормит тебя?
– Нет, нет! – Изочка несильно помотала головой – накрученное ухо пульсировало и ныло. – То есть, да – кормит! Хлебом, кашей, супом, всякой другой едой. А этот хлеб я хотела цыганам отнести, для их детей. Может, цыгане тогда вернули бы мой портфель…
– Что за портфель?
– Желтый такой, пупырышчатый, с замочком, шнурок с ключами на ручке завязан, мы с Марией вчера портфель для школы купили, я в школу пойду в сентябре, а потом мы увидели медведя и мальчика с дудочкой, и кто-то его украл.
– Мальчика с дудочкой украл? – спросила цыганка, смеясь.
– Портфель… А еще я хотела немножко посмотреть на камень с яблоком, если тетя Зина не продала его.
– На камень?
– Да, на камень бел и горюч…
Изочка хорошо запомнила разговор Марии с тетей Зиной и передала его полностью. Добрая цыганка слушала очень внимательно, ни разу не перебила.
– Если бы тетя Зина не боялась Тугарина, она даром возвратила бы камень маме. Тетя Зина сказала – Христом Богом клянусь… Когда люди так говорят, они же не обманывают, правда?
– Наверно…
Потом Изочка рассказала, как сильно соскучилась о матушке Майис, Сэмэнчике и деревне. Рассказала о жизни в общежитии на Первой Колхозной улице, которую недавно переименовали в улицу имени красного командира Карла Байкалова, о соседях и маминой работе в рыбном тресте. Цыганка задавала всякие вопросы, и как-то так получилось, что выведала почти все, что Изочка знала о папе, Литве, Мысе Тугарина-Змея, и многое другое.
Базар остался далеко позади. Изочка заметила это, лишь когда спустились по косогору к широкому ленскому берегу у пристани. Там, словно брошенные в песке старые игрушки, темнели чьи-то ветхие палатки в ярких пятнах свежих заплат. В центре стоянки горел костер с огромным, подвешенным на железном стояке котлом, и носилась ребятня. Слышались неумолчный говор, смех и младенческий плач. Возле одной из палаток сидел на цепи Баро. Увидев в руках Изочки хлеб, медведь смешно задвигал носом и заурчал. Ватага босоногих детей обступила девочку, со всех сторон потянулись к ней грязные руки:
– Маро, маро!
Изочка растерянно оглянулась на провожатую. Цыганка отломила кусок от мякиша, вложила в ручонку кривоногого карапуза без штанишек. Довольный малыш заковылял к костру.
– Чего испугалась-то? Дели свой гостинец, – подбодрила цыганка и что-то зычно прокричала сгрудившимся у костра женщинам. «Таня-а, Таня-а» – только и можно было разобрать имя среди непонятных слов.
Женщины повернулись, разглядывая гостью, зашептались о чем-то. Подошла девушка с густыми бровями, которая вчера назвала Изочку милашкой. Вот и здесь она, тряхнув длинными косами, задорно подмигнула: