Белая мель
Шрифт:
Она не могла и помыслить о том, что все минуемо и однажды на рассвете уйдет любовь.
Если бы он хоть словечком обмолвился о том, как нам жить дальше? А он молчит. Он молчит, и никак нельзя спросить об этом. Страшно. Однажды Нюра попробовала спросить. Была ночь. На стене ее горенки метались тени. И ветки коряжистого тополя скребли крышу. Олег лежал на руке Нюры, курил и щелчком стряхивал пепел на пол. Нюра поняла, что он в этот миг далеко-далеко.
— У тебя неприятности? — спросила она, как будто начала карабкаться на скалу, чтоб увидеть,
— Да так, — нехотя выдавил он и отвернулся, лег на бок.
А ветки тополя все скребли и скребли крышу.
— Сегодня к спортивному магазину подвезли лодки... — Она подумала, что если он скажет: «Давай купим!» — обрадуется и заговорит о том, как станут искать машину и перевезут эту лодку на озеро. Значит, он все уже решил и думает жить с ней, только еще не сказал ей об этом. Очень хотелось, чтобы он сказал: «Давай купим!»
— Зачем она тебе?
И Нюра ощутила себя так, словно уже вскарабкалась на скалу, посмотрела вниз и замерла. Там холодно и темно блестела вода, кое-где видны были близкие к поверхности камни. И нырять расхотелось. И спрашивать о том, как жить дальше, расхотелось. Нюра испугалась, что не сдержится, выскажет все, станет упрекать, что-то выяснять и разговор будет томительным для обоих. И все кончится. И он уйдет навсегда. Как хороший садовник, почуяв заморозки, кидается спасать драгоценные розы, так и она бросилась спасать свою любовь. Выбралась из-под одеяла, встала:
— Я к Людочке... Вон какой ветер... Девочка, наверное, боится...
«Может, я не права, может, ему плохо, а я вешаюсь ему на шею. Сама. У него есть жена, ребенок. Может быть, прекрасная жена... Но от прекрасных жен не уходят, — почему-то решила Нюра. — Кто она?»
Нюра вышла на кухню, забралась к Людочке на тахту, та полусонная обхватила шею ручонками, чмокнула в подбородок и снова уснула. Или от детской ласки, или от того, что он все-таки здесь, у нее, лежит в горенке, спит или смотрит в окно или на тени на стене, ее самый родной человек, из-за которого ей так неспокойно, Нюра стала думать и представлять свою будущую жизнь с ним.
А утром он был весел. Попив чаю, щелкнул Людочку по носу:
— Вставай, букашка, посмотри на свою тетушку, какая она кислая.
— Ну, что ты, я не кислая, — улыбнулась Нюра его безмятежности, и все спряталось.
— Шевелись, шевелись, на работу опоздаем! — подошел, шлепнул и засмеялся. Засмеялась и она.
Днем на работе к ней подошла Карпушина:
— Что у тебя с ним? — показала глазами на склонившегося над насадкой и что-то говорившего слесарям Кураева. Слесаря устанавливали лебедку.
— Ничего, Ниловна.
— Ой ли! Ты утром с ним шла из поселка. Похоже, не тот сапог ты выбрала. Не по себе... Ребенок у него...
— Он с ней не живет, уже два года, — подняла Нюра умоляющие, растерянные глаза. — Я это знаю...
— А хоть пять. Не развелся ведь... Да ладно, не тужи, — ласково дотронулась до плеча, — может, я и ошибаюсь. В потемки чужой души не заглянешь. В своей-то кавардак, не приведи господи... Возьми его в руки. Так, мол, и так, а не так, так и не так... Что ж! Всяко бывает, — и отошла.
«Ой, Ниловна, Ниловна!.. — Нюра шла и шла по шпалам. К нему шла. — Все-то ты, Ниловна, знаешь. У тебя — опыт. И всем-то тебе охота помочь, предупредить девчат от какого-то ненужного шага, только знать бы, где упасть... Как вы там завтра без меня? — подумала Нюра и приостановилась на минутку. — Ничего, Дуся все сделает, только вот дадут ли ей без меня шлаковату и толь?»
Однажды в разнарядочной Нюра услышала шепоток:
— И этого приветила, говорят.
— Да ну! — подивился кто-то.
— А то зря, поди, мастершей назначили? Эку соплюху!
И предостерегающе в углу:
— Тише вы, дуры!
Нюра подняла голову от нарядов, и в тревожной узости глаз ее блеснул огонек, но тут дверь конторки весело распахнулась, и появилась гордая, белоликая Люська с махровым синяком под глазом. Бабы ахнули и кинулись проявлять сочувствие:
— Змей!
— Дай ему пятнадцать суток! Дай!
— Опять? — поникла Нюра, и все тотчас утихли.
За лесом утушка Все утро крякала, Ты горько хмурился, Я горько плакала... —с чувством пропела Люська, и серый, красивый глаз ее предательски заблестел. — Все, бабоньки, я победила. Он мне хрясь один стакан, я — два, он зеркало, я — приемник. Да кэ-эк... Сразу отрезвел. Кричит: «Люська, ты что, сдурела? Люсенька». А я ему — бах вазу к ногам. Ору — не подходи! А то кэ-эк тяпну по башке... Все равно, думаю, не жись, — все порешу... Притих...
Люська сморщилась в виноватой улыбке, а на реснице подбитого глаза повисла слеза.
— Молодец, Люська! — метнулась обниматься сухопарая Катька Супонина. — Ну-у, я сегодня своему и устрою.
— Ой ли! — подала тоненький голосок Нина Павловна Аринкина, экспедитор. — Да счас бы увидела своего Митеньку и как мыша притихла.
— Это я-то? — оробела Супонина. — Да ты на себя-ко оглянись, мышка-праведница! — подхватилась кричать Катька. Она по-птичьи крутила головой, прося взглядом вникнуть в этот серьезный разговор: — Чужого мужика увела, и хоть бы хны... От детей болячих увела, от жены увела... У-у, кикимора!
У Супониной были все основания оберегать тихую заводь своего счастья — детей не было, и она боялась, что муж уйдет от нее. Все знали, что Катька одуревала от ревности, бегала, била окна у Фени Волковой. Тихонькая Феня с двумя детишками жила в бараке, и ее окна невинно взирали на голубятню Катькиного мужа, вялогубого, растяпистого каменщика.
— Не уводила я! — взвизгнула Нина Павловна, багровея тугим, маленьким личиком с карими доверчивыми глазищами. — Сам пришел. Пять лет бегал... Я что, виноватая? Бабы, да вы посмотрите на нее! И чего она на меня все время лается?