Белая свитка (сборник)
Шрифт:
Начальник ГПУ успокоился. Он одернул на себе амуницию, потер занывшее на морозе левое ухо и пошел поближе к ковру. Поезд мягко подкатывал к станции.
Он остановился, скрипя и визжа колесами по обледенелым рельсам. Вздохнули Вестингаузовские тормоза. Чины милиции бросились к простым вагонам с запретом выходить, и с площадки пульмановского вагона на красную дорожку ковра выскочили Выжва и Смидин. За ними важно вылез сам комиссар. Он был в дорогой заграничной шубе серого обезьяньего меха и в меховой же шляпе, кругло облегавшей череп. Маленький, пузатый, в своих мехах он не походил на человека. Казалось, какой-то странный безобразный зверь выкатил из вагона. Толпа, как один, сняла шапки.
Пац прищурил глаза от яркого солнца и сказал, сверкая золотыми зубами, Смидину:
— Позовите инженера с паровоза. Пусть и он со мною икорки покушает.
Флаги, ковер, народ с обнаженными головами, снявший фуражку седой начальник станции, милиционеры при саблях, конные башкиры, которых он видел на площади, когда поезд подходил к платформе, — все это пьянило его и кружило ему голову. Он не шел, а плыл на волнах самодовольного блаженства, поддерживаемый под локоть с одной стороны начальником ГПУ, с другой — Выжвой.
В буфетной повар и два лакея стояли на вытяжку. Пац потянул носом.
— А, борщок… — довольно сказал он и покрутил пальцем перед носом. — Недурно. — Он прищелкнул жирными пальцами.
— Борщок со сметаной и сосисками, — подскочил к нему, с готовым меню на картоне, старый Сомов. — Гренки из гречневой каши.
— Совсем по-русски, — сказал Пац, принимая меню. — Как приятно чувствовать себя опять в России! Прошу, товарищи, садиться. Отварная стерлядка?.. Мммм, тоже неплохо… Рябчики… Местные?
— Здешние-с. Вчера охотники доставили…
— И персики… Совсем великолепно. Сразу забудешь все эти немецкие габер-супы…
За завтраком больше всех говорил, ел и пил Пац.
Ведь завтрак был ему и для него. Остальные помалкивали. Два раза начальник станции входил и что-то шепотом докладывал Вишневскому.
— О чем это он, товарищ инженер?
— Спрашивает, когда отправлять.
— А… Разве уже время?
— Сорок минут опоздания, товарищ комиссар, — вытягиваясь, просительно доложил начальник станции. — Впрочем, как прикажете.
— Ничего… Еще пару минут. Я думаю, комиссару можно. Хэ-хэ-хэ. Товарищ начальник станции позволит?
— Помилуйте-с… Так прикажете № 39 задержать?
— Да, задержите, — сказал Вишневский. — И почтовый пусть ожидает в Минске.
Начальник станции на носках вышел из буфетной и побежал в телеграфную остановить поезд.
Попыхивая сигарой и все еще ощущая во рту ароматную терпкость бенедиктина, Пац вышел впереди всех и не спеша двинулся к вагону.
Народ опять снял шапки. Пац небрежно козырнул двумя пальцами и приостановился.
Был, должно быть, третий час дня, и от вагонов на платформу легли длинные синие тени. У пассажирских вагонов стояли часовые красноармейцы. Между толпою и поездом оставался проход не больше десяти шагов. По этому проходу, вдоль поезда, навстречу Пацу спокойными, ровными, твердыми шагами шел высокий, красивый человек в белой свитке и в белой смушковой шапке.
Пац взглянул на него и сразу все понял.
Иногда, очень редко, бывали у него минуты черной меланхолии, когда он задумывался о Смерти. В эти минуты ему казалось всегда, что если он умрет, это непременно случится в момент самого полного ощущения жизни, когда во рту приятный вкус хорошего ликера, желудок полон легкой и благородной пищей, в голове сладкий туман власти и почета, а впереди сладострастная, острая радость объятий и издевательства над покорным, молодым, женским телом.
Пац взглянул на высокого человека, без оружия подходившего к нему, и каким-то безошибочным внутренним чувством понял, что это — смерть.
В кармане Паца лежал прекрасный браунинг, всегда поставленный на «Feu» [25] , и сознание говорило ему, что он может застрелить этого молодого крестьянина. Сознание говорило ему, что надо крикнуть, — показать рукой и вся эта масса милиционеров, красноармейцев и чинов охраны бросится и схватит этого человека. Но Пац не сделал ни того ни другого. Стальной взгляд узко поставленных блестящих глаз того кто шел ему навстречу, приковал его к месту. Он парализовал его волю, он гипнотизировал его.
25
Огонь.
Пац хотел двинуться. Всего три шага — один большой прыжок, — отделяли его от вагона, где было спасение. Но Пац, вместо того чтобы сделать этот прыжок, продолжал стоять на месте, борясь с охватившей его неподвижностью.
Все это длилось одну секунду. Никто этой секунды, этой приостановки, этого немого состязания воли между Пацем и незнакомцем не заметил. Но для самого комиссара эта секунда показалась бесконечно долгой. Она была роковой.
Коротким, стремительным и точным движением незнакомец выхватил из кармана свитки тяжелый наган. Быстро щелкнули один за другим три выстрела, и Пац упал ничком на снег, посыпанный песком. На сером обезьяньем меху его шубы показалось черное пятно крови. Алый поток ее проступил на снегу.
На мгновение все кругом замерло. Пассажиры, стоявшие у окон и смотревшие на комиссара, кинулись прочь в глубину вагона. Начальник ГПУ бросился к Пацу. Его помощник рванулся на стрелявшего, но подле него раздалось такое томное и нежное «ах», что у него сами собой раскрылись объятия и он принял в них упавшую в обморок барышню в котиковой шубке. Выжва бегом, согнувшись, проскочил в буфетную и юркнул под стол. Корыто кинулся было к стрелявшему, чтоб его схватить, но кто-то ловко дал ему подножку и он покатился на землю. Когда встал, рядом никого не было. Перрон разом опустел. Крестьяне беспорядочно бежали в разные стороны. Красноармейцы суетливо и бестолково палили вверх. Два стражника ГПУ выносили сомлевшую барышню в котиковой шубке. Корыто побежал на станционный двор и увидал несколько скачущих по шоссе саней и среди них полковые сани, в которых сидел Медяник. Он приказал конным башкирам догнать их и остановить. Башкиры поскакали было за ними, но сейчас же повернули в улицу вправо, где из-за заиндевелых деревьев валил густой, черный дым пожара.
Инженер, начальник станции и начальник ГПУ перенесли истекающего кровью Паца в вагон и положили на диван. Оказавшийся случайно в поезде врач нашел его уже при последнем издыхании. Еще несколько минут, и Пац стал трупом.
Поезд тихо отошел от станции, увозя тело убитого комиссара.
Ни стрелявший, ни его сообщники, — а было очевидно, что он был не один, — схвачены не были.
Красная власть приступила к строжайшему расследованию.
Много после — ибо события так быстро назревали, что допрашивать по горячим следам не пришлось, — допрошенные в трибунале показали: