Белая свитка (сборник)
Шрифт:
Он поднялся с колен, быстро прошел на амвон и, повернувшись к пастве и осеняя ее крестом, вдохновенно провозгласил:
— Господи! Пошли нам Царя православного!.. Укрепи… сохрани… и наставь Верховного Вождя русского, Великого Князя Николая Николаевича!..
Потом широко простер над стоявшим на коленях народом благословляющие руки и тихо, проникновенно закончил:
— Благослови, Господи, и малых сих. Вооружи их мощью и дерзанием Твоим… благослови и укрепи виноград сей, лозу крепкую, ю же насади десници Твоя.
Плавно заколыхались мощные аккорды хора:
— Господи! Спаси Россию… Господи! Спаси Россию.
Ольга не в силах сдержать слез выходила из церкви. Ей вслед, с освещенного солнцем клироса, из-за сияющей ризы св. Николая Чудотворца неслось:
— Господи! Спаси Россию [26] .
Зимний день был прекрасен. Таял на солнце слезами снег, горел алмазами, ниспадал хрустальными ледяными сосульками с церковной крыши и кладбищенских могильных крестов, блистал радужными огнями.
26
«Молитва за Россию» — напечатана в одной из летучек Братства Русской Прав-ды, весьма распространенной в России.
Кругом был лес. Пышная горностаевая снеговая мантия легла на широкие лапы еловых ветвей. Из-под нее изумрудом сверкала свежая хвоя. На плетневой ограде наперебой чирикали воробьи, радуясь солнцу и теплу. Народ медленно расходился из церкви.
Парни в светлых праздничных свитках и красноармейцы в ветром подбитых шинелях с косыми нашивками стояли у погоста. Вился к голубому небу белый дым «крученок» и «сигарет». Оттуда слышались веселый говор и шутки.
Чей-то тенор залился красивым запевком:
Собирайтесь, братцы, в летучий отряд…Оборвал. Засмеялся беспечным молодым смехом и сказал:
— Не гоже, братцы, спевать до обеда.
Ольга вышла с группою женщин на площадь. Феопен полою своей длинной шинели обмел снег со скамеек, стоявших по скату вдоль церковной площади. Ольга и несколько женщин сели на них. Марья Петровна, заведующая лазаретом, пожилая женщина, севшая рядом с Ольгой, продолжала свой рассказ Варе «Толстой», Мане «Совушке», прозванной так за большие круглые очки в черной роговой оправе, и старой Палаше-стряпухе.
Ольга с волнением слушала рассказ Марьи Петровны. Как далеко сейчас весь тот шумный мир, что был в городе, с его трамваями, автомобилями, электрическим светом и бедными, мятущимися девичьими душами, погибающими без помощи, как погибла Светлана. Казалось, теперь кругом совсем иной, древний, библейский мир, когда Бог ходил среди людей, когда Его голос был слышен то с высокой горы, то из густого горящего и не сгорающего кустарника. От рассказа Марьи Петровны веяло дыханием полной чудес незапамятной старины и, слушая его, Ольга невольно думала о том, что, если уж начали проникать в их мрак такие лучи, должен быть близок общий рассвет и скоро должна кончиться ночь, еще тяготеющая над Россией.
— И их… мать моя, — говорила Марья Петровна, женщина за пятьдесят, полная, спокойная, еще красивая, с круглым ясным лицом и большими черными глазами. — Ясные мои бабочки. Сказано: Россия есть дом Пресвятыя Богородицы, хата пречистой Матери Бога нашего, и в дому Своем Пречистая явит Себя, когда захочет. Было то дело на хуторе на одном… Писать теперь про такие дела заказано… А только и «они» смутились. Жили, значит, на хуторе, в хате старуха слепая и с нею внучка, девчонка лет двенадцати. А в углу, на ставце, стояла икона без кивота. Древняя икона. Кто ее и когда поставил, никто не помнит. И такая-то икона темная, что даже невозможно сказать, что на ней написано. Только бабушка внучке сказывала: то икона Божьей Матери. И молились они обе по вечерам: «Спаси от бед, Пресвятая Богородица… к Тебе прибегаем, яко нерушимой стене и скорой помощнице». Осенью раз, в темную, темную ночь… Помните, когда наши за фуражем налет делали, так вот в такую-то страшную ненастную ночь проснулась девонька от сильного света. Глядит: идет тот свет из угла хаты, где икона. Испугалась девочка, забыла, что бабушка ее слепая, да и давай звать бабушку: «Бабуня! Смотри… смотри… что у нас в красном углу такое…» Проснулась, значит, старуха, повернулась в ту сторону, да и прозрела. Как есть прозрела! Видит неведомый свет… Побежала старуха, взбудила соседей, зовет к себе. Народ сбежался… Весь хутор. Кто, значит, в хату вошел, кто на дворе стоит. Видят: светлый, длинный столб лучом стал над хатой, а в хате, в углу, светом пречистым, прозрачным горит икона. Стали люди на колени, молитвы запели. До утра так стояли, а поутру глядят, стала та икона обновляться. Проступила по краям позолота… И днем обновление продолжалось и еще ночь, и еще… Три ночи так шло… И объявился лик Богородицын красоты неописуемой. Как живая, глядит Заступница сирых и убогих. Глаза прекрасные, ясные у Матушки Царицы небесной. «Они» пришли. Только видят, как народ настроен. Потому больше молчали. Плечьми пожимали. А там подле иконы кто-то глубокую тарелку глиняную поставил и в тарелке сразу стало полно бумажек, червонцев, старых серебряных Императорских рублевик, золотых орленых империалов. Откуда набралось… Сказывают: часовню на том месте народ будет ставить… Вот оно какое чудо явленное нам Господь показал.
— Это, Марья Петровна, верно, — сказала старая Пелагея. — Не оставил Господь земли русской в несчастий. Посылает ей знамения разные. Вот, как я с сыном сюда собралась, чтобы послужить матушке-России, и у нас в Харьковщине чудо объявилось. Пасла, слышь, девушка коров. В самую жару. В степи ни капли воды. Сомлела она от солнечного тяжкого зноя, упала на землю и, как сквозь сон, слышит голос: «Поди и напейся». И отвечает она ровно во сне: «Да где же я напьюсь-то? Нигде воды-то нет. До дома, до криницы, далеко, не дойти мне»… А голос еще настойчивей: «Пойди и напейся». Открыла девушка глаза, сон прогнала и видит… Стоит в степи, у небольшого камушка, сама Царица Небесная, в убрусе белом, в ризе голубой, а из-под камня, что хрусталь, ручей звенит, растекается по степи. Девушка пала в ножки Пречистой. Подняла потом голову, а уж нет никого. Помолилась тогда она, напилась воды и побежала в слободу рассказывать о чуде. Пошли с ней люди… И видят… Точно… В степи, где никогда никакой воды не было, звенит, играет ключ. Вода вкусная такая да сладкая… Вот и стал народ идти на то место и нести с собой да ставить там кресты большие. Идут, по обету, как на подвиг. Многопудовый высокий крест тащит иной многие версты. Лес целый вырос тех крестов, аж страшно смотреть. Каждый хочет жертву свою, усердие свое Владычице показать. Ну, конечно, «они» налетели… С жидами… приказали красноармейцам те кресты выкапывать. Один крест вынут, а народ на его место десять новых поставит. Отколь взялись монахи, навес соорудили. Молебны служат. По усмотрению таких делов, ушли и солдаты и начальство ихнее иудейское от святого того места. Силу взял народ. Подлинно: «Взбранной воеводе победительная»…
Ольга слушала и думала… Как могла прийти и возродиться легенда о Жанне д’Арк, девушке-пастушке из Дом-Реми, в Харьковские черные степи? И почему не дала Святая Дева харьковской пастушке власти стать спасительницей России?.. Как легенда о Лурдском ручье могла воскреснуть на юге далекой России?.. Как, если не чудом Господним, не Его святым произволением? Почему же Господь не довершит своего великого чуда, не спасет дома Матери своего Сына, святой православной Руси?
— Ох, Марья Петровна, — скрипучим голосом заговорила Маня Совушка, — подлы больно люди-то. Ах, как подлы да ко злому угодливы. Много еще христопродавцев на русской земле. С того и нет нам спасения. Вы про отца Гаврилу Проскуровского ничего не слыхали?
— Это который из донских казаков? Советской власти не покорился? Государя-батюшку живым на выносе Святых Даров поминает?
— Уж не поминает больше. Слышно, в Почаев в монастырь подался, грех тяжкий замаливать.
— Что же такое с ним случилось?
— Было так, значит, что по отдалению от власти ихней слободы отец Гаврила десять лет подряд за выносом Даров поминал: «Благочестивейшего, самодержавнейшего Великого Государя Нашего, Императора Николая Александровича и супругу его благоверную Государыню Императрицу Александру Феодоровну»… И так до самого конца все, как надо, по-старинному… И народу это, знаете, очень нравилось. Ровно луч света какого незримого во тьме сатанинской кромешной было то святое поминовение Царя-великомученика. И вот, значит, получает он указ от самого митрополита Сергия молиться за советскую власть. «Ее радости — наши радости, ее печали — наши печали». Так и прописано в указе. Крепко задумался и смутился отец Гаврила… Однако, помолившись, своего не оставил, продолжал поминать по-старому Государя. И вот, через недолгое время после указа выходит он в воскресный день со Св. Дарами и начинает: «Благочестивейшего, самодержавнейшего Великого Государя нашего»… Глянул… А у самого амвона, насупротив него, кожаные куртки стоят… За револьверы хватаются… Отец Гавриил крякнул, да нашелся и продолжает: «Сов-нар-кома и весь блаженнейший, справедливейший Цик, победоносное красное воинство и Наркомов его и всех членов Реввоенсовета Союза Советских Социалистических Республик да помянет Господь Бог во царствии своем»… Значит, по митрополичьему указу всех сатанинских властителей помянул. Повернулся потом посолонь и пошел важно в алтарь. «Что, — думает, — съели?..» Пришло время ему, как иерею, приобщаться. Говорит он молитвы, какие положено, с трепетом благоговейным поднимает воздух, берется за лжицу… Глядь, а чаша пустая. Исчезли Божьим велением Тело и Кровь Христовы, кощунственно оскверненные нечестивым поминовением.
…Как он докончил обедню, уж он и сам не помнил. Сказывают: выходит из церкви, разом белые стали его долгие волосы. Созвал он к себе стариков и людей, кому особенно верил, поклонился им в ноги и говорит: «Простите меня, люди добрые, в согрешении моем. Сатану за Святыми Дарами помянул… Больше я вам не пастырь». Тою же ночью собрался и ушел навсегда из села. Говорят, наложил он на себя обет молчания… «Язык мой согрешил, впредь да умолкнет»… Вот оно какое дело случилось! Ходит Господь между нами…