Белая свитка (сборник)
Шрифт:
Первая мысль была отдать письмо самому Владимиру. Но потом Глеб раздумал. Владимир и без того так болезненно перенес всю эту тяжелую историю. Когда он узнал о гибели Светланы, он не покончил с собой лишь потому, что этому помешали отец и тот незнакомец… из Парагвая… Теперь эта рана затянулась, благодаря, конечно, Ольге. Между ними возникло настоящее чувство. Хоть они и молчат, но ясно, что они жених и невеста. Ольга по праву завоевала свое счастье… Глеб посмотрел на конверт.
Что, однако, может быть в этом письме, так странно попавшем к нему? Адрес явно написан стило. Светлана никогда не писала вечным пером… Но это, конечно, мелочи… Надо знать, откуда и что она пишет, и тогда рассудить, как поступить. Будь здесь Всеволод Матвеевич, он пошел бы к нему. Разве поговорить с Ольгой?.. Нет, не надо… Не надо смущать ее покой. Вскрыть письмо?.. В сущности, никогда между ним и Владимиром не было тайн. Письмо, полученное после того рокового письма, уже не частное письмо и не будет греха узнать его содержание для блага самого же Владимира.
Несколько секунд Глеб колебался. «Где в этом случае мой долг? Что честно и что нечестно? Вскрыть и прочитать чужое письмо нечестно?.. А дать письмо Владимиру и этим, быть может, совершенно напрасно разрушить счастье Владимира и Ольги честно? Где теперь Светлана? Откуда она может писать? Какая она?.. Невеста Сатаны… Быть может, все это тогда была шутка, и Светлана тогда просто влюбилась и с кем-нибудь бежала, а теперь пишет об этом? А вдруг этот «кто-то» Владек Подбельский?.. Вся его роль в этой истории была все-таки довольно странной… Да, все возможно… Ну, что ж? Тогда можно будет передать письмо Владимиру, честно объяснить причину, почему письмо вскрыто, попросить прощения. Владимир поймет и не осудит. Да и Ольга заступится… Итак…»
Глеб осторожно подрезал конверт ножом.
На тонком листе дорогой английской бумаги было написано. «Владимир! Спаси… Освободи меня… Ты можешь… Я нахожусь в советском полпредстве. Приезжай скорее. Все объясню. Вышла нелепая история. Необходимо твое показание. Меня сейчас же освободят. Светлана».
Руки с листком опустились. Лицо Глеба потемнело.
«В советском полпредстве…»
Кровавая тень Трайкевича встала перед ним.
«Вот оно что! Как она туда попала?.. Конечно… Очень просто. Ведь она — Бахолдина, дочь советского спеца, умершего прошлой весною. Ее могли вызвать по каким-нибудь отцовским делам и задержать. Может быть, он даже оставил завещание. Да, понятно… Так могло быть… Странно немного, что записка написана на “ты”. Они не были как будто на ты. Но это ее рука и подпись ее… Надо вручить».
Он снова задумался, прижавшись грязным лбом к холодному косяку.
«Дать это письмо Владимиру? Это значит, что начавшаяся любовь между ним и Ольгой будет резко разорвана. А еще неизвестно, что со Светланой. Какая она там в советском полпредстве?.. Владимир, конечно, поедет. Но что он там сделает? Русский беженец, с паспортом Лиги Наций… Если Трайкевича хоть и русского по вере и крови, но все-таки польского подданного, так просто убили, заманив в полпредство, то Владимира… Нет, тут надо действовать смело. Явиться “гоноровым поляком”, пригрозить вмешательством. “Аж до президента” дойти! Что может сделать Владимир? Просить Русский комитет?.. Нет, надо ехать мне, бесспорному поляку Глебу Вонсовичу, безупречно говорящему по польски, с польским паспортом, с чисто польской фамилией. Со мной они будут как никак считаться. Раз сошло с рук, в другой раз остерегутся».
Кровавая тень Трайкевича снова мелькнула перед глазами. Глеб поднял голову.
«Наше правило партизанское — все за одного, один за всех. Пойду один за них, за Владимира, за Ольгу, и все узнаю про Светлану… где ложь и где правда?.. Меня не тронут… Польская республика все же не привислинские губернии Советского Союза. В ней у красных руки коротки. Узнаю… освобожу Светлану… Мы, партизаны, боремся за Россию… Каждый русский, которого мы освобождаем из советского плена, есть шаг к спасению России, как всякий враг России, которого мы убиваем, тоже шаг к спасению России, выполнение нашей задачи. Спасая Светлану, я исполняю свой партизанский долг. Не все ли равно, спасу ли я русского узника из Минской чрезвычайки или из чрезвычайки советского полпредства?»
Глеб гордо оглянулся кругом. Он не видел своей смятой постели, мыльной воды в лоханке, не чувствовал противного запаха холодного папиросного дыма. Ночной «грех» остался далеко позади. Решение ехать вместо Владимира спасать Светлану точно смывало этот грех.
«Если сейчас же поеду, я вечером буду в городе, завтра утром в полпредстве, а послезавтра обратно здесь… Беркуту я теперь же расскажу всю историю Светланы и покажу письмо…»
Мысль перескочила на Ольгу и Владимира. «Ни Владимиру, ни Ольге до возвращения ни слова. Пусть думают, что меня просто послали в поиск. Только как сказать, Беркуту, откуда получил письмо? — Не хотелось говорить о Пульхерии, чьи ночные ласки еще не остыли на теле. — Скажу, что нашел это письмо в груде бумаг, присланных из штаба, которую я разбирал вчера ночью»…
Глеб надел свитку и шапку. Пошел к дверям, покосился на смятую постель, на окурки на полу, на лохань с водою.
Было стыдно за то, что случилось. «Ей, конечно, тоже ни слова… Лучше ее и не видеть до возвращения».
Атаман Беркут молча и хмуро выслушал Глеба. Он ничего не сказал и послал за Феопеном.
— Вот, Феопен, — сказал он вошедшему дровосеку-партизану, — дело есть Соколу в городе за границей. Как полагаешь, провезешь?
Феопен исподлобья посмотрел на Глеба.
— А што ж? — Он покосился в окно. — Еще на свету привезем.
— Надо еще в фольварк заехать за бумагами. И переодеться.
— Ладно. Серых запрягать надо. Шагах в десяти от польского часового провезу, не увидит.
— А что?
— Поземка… Пуржит… К ночи заметет.
— Так запрягай.
Феопен вышел.
— Ну, вот что, Сокол… — сказал Беркут, обращаясь к Глебу. — Я вам верю и вас не расспрашиваю. Нужно, так нужно… Главное, чтобы не выдали… А вам я верю: не выдадите. Это даже, пожалуй, хорошо, что вы там в красном гнезде побываете. Постарайтесь всех тамошних на всякий случай запомнить. Кто знает, может пригодится.
— Все исполню, атаман.
— Только спешите, Сокол, обратно. Тут наворачиваются у нас большие дела.
К халупе, весь в белом, Феопен подал розвальни, запряженные сильным белым конем.
В снежных вихрях, весь занесенный пургою, переодевшийся на фольварке Александрия в свое городское платье, в пятом часу подъехал Глеб к станции Стобыхва.
Странное ощущение охватило его, когда он вошел в освещенный электричеством вагон скорого поезда. Эти два месяца жизни в Боровом вдруг показались сном. Халупа-баня, постель на соломе на полу, бессонные на заставах ночи, учения под команду Феопена, тишина лесов и муравейник Борового, где кипела какая-то особая, полная тайны русская жизнь, вчерашняя ночь с «суккубой» — все это точно отошло куда-то в далекое прошлое… Такое далекое, что казалось где-то читанным вымыслом, игрою воображения. Нет, это было… Только каким давним и странным кажется все это! Сейчас он опять гражданин Польской республики. Спокойно и уверенно подает он свои документы. Ну да, инженер Вонсович, едет со своего лесопильного завода. Кому какое дело? Он под охраной сильного закона великого европейского государства. Кто его смеет тронуть? Все дело теперь стало казаться ему таким простым и нестрашным. Белый одноглавый орел простер над ним свои крылья и прикрыл его ими от серпа, рвущего головы, и от молота, дробящего черепа. Что могут они против Польского белого орла?
Когда Глеб шел с вокзала по городу, как приятны были городские удобства. Не вязли и не тонули в снегу ноги. Панели были посыпаны песком. Резво, мелодично позванивая, проходили горящие огнями, веселые, чистые трамваи. Улицы были освещены. В кафе и рестораны входили люди.
Глеб сел в трамвай. Почему не сесть? Он инженер Вонсович, а не партизан Сокол. На нем Варшавского покроя пальто, сюртук и мягкая шляпа. Мягкий шарф облегает шею и висит за плечом. В гостинице его ждали новые радости, новые очарования города. Так было приятно повернуть черный включатель и смотреть, как вспыхивали лампочки на трехрогой люстре под потолком. Одна… другая… все три… Погасли… опять одна… Он играл ими, как ребенок. От калорифера у окна тянуло теплом. Вода текла из крана… Еще утром для Пулечки он бегал за водой к колодцу… «Суккуба!» Глеб усмехнулся.