Белая свитка (сборник)
Шрифт:
Глеб читал: «Внутри, в коридорах здания, в невысоких, тесноватых комнатах, где работают люди, стоит негромкий деловой шумок. Желтые конторские бюро, обыкновенные канцелярские столы, кипы серых папок, лампы с зелеными абажурами. Темно поблескивают, коротко позванивают телефоны. Кажется, все как в простом советском учреждении. Но приходят и уходят, и работают за столами люди в красноармейских гимнастерках и френчах с малиновыми полосами на воротниках. На вешалках висят их шинели и синие шлемы с красными звездами. И тогда понимаешь, что это — боевой штаб боевого органа пролетарской диктатуры, который партия назвала своею вооруженною частью, ГПУ…»
Глеб дочитал до конца заметку и передал газету следователю. На его лице был вопрос.
— Вам не приходит в голову никакого сопоставления? Впрочем, вы вряд ли помните… Да, пожалуй, и не можете ни помнить, ни знать… Вы слишком молоды… В Петербурге, на Кирочной, против Таврического сада было громадное белое здание Жандармского управления. Там тоже сидели люди в военных синих мундирах с серебряными пуговицами и с алым аксельбантом. Там на вешалках тоже висели синие фуражки и шинели, но разве пришло бы в голову какой-нибудь газете, скажем «Речи», «Новостям» или «Биржевым ведомостям», так их расписывать? В те времена это почли бы просто не приличным. Вы, наверно, читали недавно письмо писателя Горького по поводу смерти главы нашего ГПУ Феликса Дзержинского. Можете ли вы представить себе, чтобы на смерть генерала Мезенцева или усмирителя Москвы полковника Мина, убитых, а не просто умерших, написали бы такие растроганно-сочувственные письма Лев Толстой или Короленко? А ведь тогдашнее Жандармское управление было агнец по сравнению с ГПУ. И что такое были по количеству ими казненных Мезенцев или Мин по сравнению с Феликсом Дзержинским? Вы понимаете, как силен наш строй, если мы так воспитали и прессу и свободных, вполне свободных писателей? Соглашайтесь же. Вы пойдете служить к нам в сексоты. Какая это завлекательная, какая глубоко волнующая служба!.. Вас прославят. Я не соблазняю вас материальными благами. Я знаю — они вас не интересуют… Но служить такому могущественному делу есть великая честь. Вы будете одним из рычагов машины, делающей действительно планетарное дело…
— Дело разрушения, — сказал Глеб.
— Пускай так, разрушения. Но разве сама жизнь не есть разрушение? Разве все, что мы видим кругом, не разрушается на наших глазах? Мы только ускоряем жизненный процесс.
— Оставьте меня! — задыхаясь, сказал Глеб. — Я необдуманно попался в ловушку. Ну и расстреливайте меня, а не рассказывайте мне ваших лживых и скучных сказок. Они только наводят на меня тоску. Я видел правду, Божию, русскую правду, и вам никогда не запугать и не соблазнить меня вашей ложью… Я не боюсь ни смерти, ни пыток. Я умру за Родину… Это только счастье…
— Браво! Прекрасно сказано. Я вижу, что не ошибся, когда, вместо того чтобы допрашивать вас, прямо предложил вам поступить в сексоты. Нам именно и нужны такие бесстрашные люди… Ибо служба сексотов полна опасностей.
— Нам не о чем больше разговаривать! Пытайте меня!.. Жгите меня живым!.. Все равно не скажу ничего. Я не пойду служить Сатане.
Опять на лбу следователя глубже стали складки и лицо его изобразило скорбную Мефистофельскую усмешку.
— Мы знаем, кого и какими пытками заставить нам служить. К нам, так же как вы, однажды попался англичанин Райли… Тоже сначала упорствовал, кричал, что он английский гражданин и потому неприкосновенен. Но разве для Третьего Интернационала существуют государства? Что такое для нас Англия, Франция, Польша? Мы выше их. После некоторых пыток мы предложили ему стать сексотом. Вы понимаете — англичанин, спортсмен, гуманист, проникший на советскую территорию, чтобы служить страждущему русскому народу, становится секретным сотрудником Чрезвычайки и предает тех, кто ему, как иностранцу, как всемогущему англичанину, открывает свою душу. Разве это не гениально? Он, конечно, отказался. И вот тогда, каждую ночь, его стали водить на расстрел. Чекисты в кожаных куртках и среди них он в мундире английского офицера. У стенки, в грязи, в вони, стоят жертвы в одном белье. Наши русские дураки ведь и сейчас продолжают верить во всемогущество Европы. Перед Райли они падали на колени, целовали ему руки… Эти-то morituri… [28] А потом команда: смирно! И на глазах у Райли — хлоп-хлоп. И валятся жалкие трупы вместо живых, верящих в него людей… И так много ночей. Мне рассказывали, что Райли стал неузнаваем… Наконец, он подписал согласие… Стал сексотом… Но… не смог ли он работать, как следует, или не выдержал роли, только по приказу ГПУ чекист Ибрагим застрелил его во время прогулки на Воробьевых горах… Видите, как мы можем заставить служить себе? Не доводите же нас до крутых мер…
28
Обреченные на смерть.
— Меня не заставите, — гордо сказал Глеб.
По мере рассказов следователя в нем точно нарастала, поднимаясь из самого сердца, какая-то упорная, могучая сила сопротивления.
— Вы очень молоды. Повторяю вам, вы мне очень нравитесь. Люди такого характера — золотые люди для нас. Имейте в виду, что в выборе мер психологического принуждения мы тоже многое изучали и все научно обставили. Лучшие психологи русской науки работают для нас. Я знаю, что если пытать вас обыкновенными пытками, это не поможет. Это только вас еще больше ожесточит.
— Не запугаете! — сказал Глеб. Стальным блеском горели его глаза. В голосе звенел металл. В это мгновение он понял, что настал час его мученичества и венец святых страстотерпцев спускается на его голову. Он мысленно укрепил себя молитвой.
Следователь усмехнулся. В исказившихся морщинами смеха чертах лица ярче стало сходство с Мефистофелем, какого привык видеть на картинах Глеб.
— Вы мне положительно нравитесь, мой молодой друг. Вы мне напоминаете еще одного, такого же гордого и непреклонного, как вы. Он тоже так упрямился и кончил плохо, очень плохо. Он не рассчитал своих сил и нашего могущества. Он и лицом походил на вас. Впрочем, нет… Не совсем… У него лицо было круглее вашего. И он был старше вас. Ему было за тридцать, а вы едва за двадцать перешагнули. Я говорю о капитане Эльвенгрене. По отцу финляндец, по матери русский, он соединил в себе благородную пылкость славянина с упорством и волею финна. Сделать его сексотом, заставить выдать его сообщников была нелегкая задача. Никакие пытки его не брали. Мы скоро поняли, что его не возьмешь так, как мы взяли Райли. Он не боялся ни своей, ни чужой смерти. И вот в ГПУ стали его изучать. Мы подвергли его внимательному надзору специалистов, и мы нашли его слабое место. Он, не боявшийся живых людей, не боявшийся ни смерти, ни убийства, он, переступивший через кровь, безумно боялся покойников. Может быть… брезговал ими…
Следователь замолчал. На его лице играла улыбка удовольствия, точно он вспоминал что-то очень приятное. Он опять закурил папиросу и дымил ею, пока не затлела вата. Потом он притушил ее о край стола, бросил окурок на пол и продолжал, понизив голос почти до шепота:
— Его приковали к трупу и бросили в одиночную светлую камеру. Установили за ним наблюдение. Сначала он рвался и метался по комнате. Обнаженный труп тащился за ним. Потом он сел и смотрел на труп. Проходили дни. Ему подавали пищу. Он не притрагивался к ней. Труп разлагался. Скоро смрад стал так силен, что чекисты отказывались входить в камеру. Он забился в угол — и труп лежал у его ног. Мясо чернело… Обнажались кости. Тогда он стал выть… Он сошел с ума. Ничего не поделаешь, пришлось, к сожалению, пристрелить его… Вот, дорогой друг, вы теперь видите, как мы умеем поступать с теми, кому открыли тайну Чрезвычайки и кто не согласился служить нам… Я вам добавлю еще: я умышленно рассказал вам про двух иностранцев, граждан гордых и великих держав. Никто за них не заступился. Никто не посмел даже заявить протест. Вот каково наше могущество! Говорю вам это затем, чтобы вы не думали, что вас спасет и как-то выручит ваше польское происхождение…
Следователь снова закурил и, повысив голос, сказал раздельно, по слогам, веско и внушительно:
— Если бы в наши руки попались английский король или диктатор Италии Муссолини и по ходу вещей нам нужно было их замучить и казнить, мы бы это сделали, никого не боясь, потому что никто не посмел бы стать на защиту. Понимаете теперь, какая мы страшная, великая сила и какая честь, какое наслаждение служить нам, властителям мира, некоронованным его царям?.. Я вас в последний раз спрашиваю. Угодно вам стать сексотом нашего всесильного ГПУ?
Глеб встал. Он с ненавистью и отвращением смотрел на следователя.
— Нет! — воскликнул он голосом, охрипшим от волнения, сдавившего ему горло. — Никакими пытками, никакими ужасами вы не заставите меня стать таким подлецом и мерзавцем, каковы вы все, коммунисты. Вы слуги дьявола, архинегодяи, лжецы!..
— Не истощайте понапрасну вашего словаря белогвардейских ругательств, — останавливая жестом Глеба, сказал следователь. — Вы меня ими не оскорбите и не смутите. Мы поднялись на такие высоты, где все эти словесные оскорбления только бумажные стрелы, пускаемые учениками к солнцу… А вас мне просто жаль. Впрочем, нечего делать.
Он надавил на кнопку. Два рослых человека в кожаных куртках, точно ожидавшие за дверью, тотчас появились в комнате.
— Отведите гражданина, — сказал следователь. — Навсегда.
Чекисты крепко схватили Глеба под руки и повели по коридору.
У тяжелой, распахнутой, узкой двери он получил удар по затылку и без сознания скатился в сырую смрадную яму.
Когда очнулся, было тихо. Утро еще не наступило. Было холодно, сыро и тесно… Начинал мучить голод… «Шамать»-то дадут «мандру»?.. — подумал он с бессильной горечью. Знал, что не дадут. Голод, холод, темнота, склизкие стены, шум советского дома, по мере убыли сил слышимый все слабее, — вот что осталось ему теперь.