Белая свитка (сборник)
Шрифт:
Ольга хотела нащупать орешек. Не слушались руки. Висели неподвижные, тяжелые, холодные. Не ее, чужие руки.
Она не упала. Сомлев, продолжала стоять. Прислонилась только к темной, обгорелой халупе. Ничего не видела. Не понимала, сколько мгновений так прошло. Когда стало светлеть перед глазами, холодный пот выступил на лбу, в висках стучала жестокая боль. Ольга была так слаба, что не могла тронуться с места. Из леса длинной змеей, заполняя овраг, скрываясь в его глубине, двигалась узкая колонна людей в черной одежде. Они несли ружья на ремне, по-военному строго, по-охотничьи свободно и сноровисто. И шли они легко, взметывая ногами глубокий снег, привычные ходить по сугробам. Впереди — осанистый старик. Никаких внешних отличий на нем не было. Так же, как у всех, у него были патронташи, так же висела на плече винтовка со штыком, но во всей его осанке было что-то начальственное.
Ольга смотрела на него, обеими руками держась за грудь. Ей казалось, что выскочит ее сердце, вдруг бурно забившееся. У нее перехватило дыхание. Оно прерывалось. Потом дышала часто, жадно глотая морозный воздух.
Впереди людей, однообразно, солдатски-щеголевато одетых в кожаные куртки, по-стариковски небрежно шел Всеволод Матвеевич Ядринцев.
Воздвиг Господь силу Свою!
Всеволод Матвеевич крикнул мимо Ольги, в деревню:
— Эге! Эге-го!.. Где Беркут?
Ему ответили издалека, от церкви.
— Здесь… Раненого принесли… У школы.
Всеволод Матвеевич повернулся к своим и крикнул по-военному строго:
— Строй взводы!.. а-арш! — И уже подле самой Ольги сказал кому-то в ряды: — Петрунчик… Резервную колонну на площади.
Сам он ускорил шаг, направляясь к школе.
Тот, кого он назвал Петрунчиком, отделился от колонны, заливавшей всю ширину деревенской улицы. Это был высокий человек, очень белокурый, — Ольга сказала бы про него: чухна, — в блестящем на солнце пенсне, без усов и бороды, но, видно, не молодой. Прямой, как жердь, вытянутый, точно аршин проглотивший, он, повернулся к колонне и по-офицерски отчетливо скомандовал:
— Первая рота! Сомкни колонну!
Сложил руки рупором и крикнул в лес:
— Матвеич… прика-зал!.. Резервную колонну!.. По первому батальону!
Село наполнялось черными кожаными людьми, сапожным мерным по снегу скрипом, манерочным позвякиванием на поясах, запахом кожи, махорки и пота, терпким, бодрящим запахом смело идущей пехотной колонны.
Ольга побежала, обгоняя солдат, к школе, где лежал раненый Беркут.
Атамана Беркута по его приказу вынесли на школьное крыльцо.
— Все одно… умру… Знаю… На воздухе хочу… Бога видеть, — сказал он. — Положите к лесу лицом… Хочу на лес смотреть.
Легко раненые партизаны, мальчики толпились подле. От церкви прибежал Владимир. Пришел Феопен с перевязанною рукою.
— А… Владимир… Вот что, дружок… Пошли-ка за батюшкой… А сам… собери, кто петь может… Умирать… так с музыкой… Эх! Жалко, музыки нет… «И громче музыка… играй победу…» — слабо пропел раненый через силу.
Вдруг весь скривившись от боли, — он был ранен двумя пулями и осколком в живот, — Беркут приподнялся на локте. На его сером лице с обострившимся носом заиграла счастливая улыбка. Он глазами смотрел, ухом ловил военные звуки выстраивавшихся на селе батальонов. Там не по-партизански вольно, а по-солдатски точно звучали команды.
— Р-ро-тта… ой… Р-ра-вняйсь…
Чей-то высокий голос над всеми голосами, точно плывя поверху, пропел:
— Первый батальон! Поротно в две линии стройся!..
И сейчас же раздались короткие выкрики команд:
— Рота, правое плечо вперед…
— Рота, равнение направо…
Эти команды, казалось, заглушали все продолжавшийся треск винтовок, пулеметные трели, грохот орудий, треск ломающегося леса. Они точно отодвинули шум боя дальше.
Беркут снова уже не пропел, а скорее простонал:
«И громче музыка… Играй победу». Видать Тмутараканскую выучку.
Через расступившуюся толпу к нему подошел Ядринцев.
Беркут протянул большую, уже полумертвую, белую руку. Он лежал на спине.
— Поспел… Сева… На выстрелы. По-нашему, по-офицерски… Спасибо… Бери проводников… Прямо… змейками в лес… Поспеешь… Сколько привел?
— Три батальона, полных.
— Людей сколько?
— Две тысячи сто… Старые солдаты… Кавалеры.
— Тебе сдаю команду… И Боровое тебе…
— Поживешь еще, Беркут.
— Нет… Знаю уж… Конец… Ну, с Богом… Батарею возьмешь… Она уйти не может. За Кабанью гать забралась… А наши… а наши Кабанью гать подорвали… С Богом… Дай я тебя перекрещу… милый…
Несколько мгновений после ухода Ядринцева Беркут лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Он, видимо, сильно страдал. Смерть приближалась.
— Владимир… — тихо прошептал он. — Песенники собрались?
— Атаман…
— Ничего… Немного… Умирать… с музыкой… Пойте мою… любимую.
Кто-то из песенников с перевязанной окровавленной тряпкой головою испуганно прошептал:
— Хорошо ли оно петь-то? Помирает атаман.
Беркут открыл глаза и повел головой.
— Не сомневайся, братец… Пой… — прошептал он. Он увидал Феопена. — Пусти октаву… Феопен…
— Начинай, Владимир Всеволодович, — подтолкнул Владимира Феопен.
Шесть голосов не слишком стройно запели любимую атаманскую песню.
Пей, друзья, покуда пьется. Горе жизни забывай. В партизанах так ведется: Пей, ума ни пропивай…Песенники перестали петь. Отец Иоанн в черной епитрахили поверх шубы и со Св. Дарами в руках подошел к Беркуту и наклонился над ним.
— Сейчас, батюшка… — слабым, но ясным голосом сказал Беркут. — На Кавказе в моей роте эту песню пели. Давно это было… Была тогда Россия… Царь был… Солнце было… Счастье… Был я тогда молодым подпоручиком… В тот год дали нам на наши гладкие пуговицы орлы Российские… Портупеи золотые взамен кожаных дали… Радовались мы тогда всякой малости. Были как дети… Хорошо быть, батюшка, как дети… Пили мы, батюшка, вино кахетинское… Крепко любили свой старый трехвековой полк… Лейб-Эриванский Его Величества… Солдат учили… Как, батюшка, стреляли… Выше отличного… Дайте порадовать душу. Позвольте им еще спеть мне.