Белая свитка (сборник)
Шрифт:
Ольга стояла на паперти. В небе уже не казалась, но была ясно видна светлая, белая точка. Ангел Господен спускался на землю. Тот ли, что стоял на малых алтарных вратах в серебряной кольчуге и огненной рубашке с мечом, или тот, что нес ветку белых лилий мира?
Белый, в лучах солнца казавшийся серебристо-розовым аэроплан, без всяких опознавательных знаков, без букв и номеров, реял, как сокол, делая круги над красными аэропланами.
Теперь и второй из них, тот, что был подальше над лесом, так же как первый, вспыхнул пламенем и исчез в темном лесу. Два остальных заметались, взяли вышину, понеслись в синеющий хрусталь востока.
В лесу затихла стрельба. Грозное раздалось «ура»…
Наше — ура!
Потом залпы… Наши — залпы.
И все смолкло.
Белый аэроплан, делая круги, колеблясь, как лист в тихую погоду, опускался. Ольга угадывала, куда. В полуверсте в лесу была ровная и широкая поляна.
Из халуп валил народ. С криками радости, с ликованием победы на лицах, стремились навстречу белому аэроплану, ангелу с неба, посланному Богом.
Крестьянские свитки, красноармейские шинели, женские шубки, пестрые платки и полушалки — все смешалось в толпе, идущей к поляне. Ольга далеко опередила толпу. Она бежала, не чуя под собою ног, не чувствуя снега, не скользя. Бежала навстречу чуду.
Много теперь чудес на земле. Обновляются иконы, Божия Матерь легкою поступью ходит по Святой русской земле, рассыпает чудеса. Что удивительного, если из белого аэроплана, прилетевшего с неба, выйдет Ангел Господен?
Тихая в снегу поляна. Маленькие зеленые елки выбежали на нее, приодетые снегом. Аэроплан парил с застопоренной машиной. Серебристо-белая птица, мощный моноплан с широкими, как у цикады, крыльями. Он и походил на белую цикаду. Он опускался, кружа. Весь фюзиляж, хрупкий, как стекло, был на виду. Колеса, точно птичьи лапки, протянутые вперед, были четки. Еще один взмах, колебание, и он коснулся колесами снега на противоположной от Ольги стороне поляны. Подпрыгнул и побежал, зарываясь в снегу, навстречу Ольге. Остановился, клюнув носом, подняв кверху хвост. Дрогнул. Хрупко упал хвост на землю. Замер.
С аэроплана соскочили два человека в шлемах, как в масках. Один быстро снял шлем и авиаторскую курточку, другой почтительно подал ему белую свитку и папаху серого, серебристого курпея. Он надел свитку и папаху и пошел навстречу толпе. Сто шагов отделяло его от Ольги. Она уже догадалась, кто был это. Высокий и стройный, как серебряный тополь, на этой белой поляне, в белой, в талию шубке, отороченной седым соболем, в мягкой, кабардинской, высокой, чуть сдавленной спереди папахе, с Георгиевским белым крестом на груди, в ловко сидящих сапогах, он был прекрасен своею молодостью.
Ольгу встретил ясный, спокойный взгляд сине-серых, холодно приветливых глаз. Она видела розоватое лицо, тонкие брови, не большие, по-старому, в стрелку, русые усы, гладкий красивый подбородок.
Таким и должен быть тот, кого все так почитали. Несказанно красивым, как королевич из сказки, неизъяснимо влекущим, как светлая сила, таким близким душе и вместе таким далеким, точно житель другого, нездешнего мира:
— Белая Свитка.
Сзади гремело восторженное народное ура. Толпа настигала Ольгу.
Она торопливо шла, приложив руку к груди, готовая упасть на колени, целовать полы чуть распахивающейся на ходу длинной, белой, тонкого сукна шубы.
Когда была в пяти шагах, она смело спросила:
— Откуда вы?
Она ожидала ответа: с неба… от Бога… Она не удивилась бы этому ответу больше, чем тому, который она услыхала.
Он осветил ее радостной лаской сияния вдруг потеплевших глаз. Легкая улыбка чуть наметилась в острых углах губ. Он четко, ясно громко и радостно ответил:
— Из Москвы.
Часть четвертая
Сегодня ночью
Председатель президиума Ленинградского губернского исполнительного комитета совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов Николай Павлович Бархотов пригласил к себе на квартиру, в дом № 26 на Каменноостровском, ныне проспект Красных Зорь, начальника подотдела милиции Гашульского и председателя объединенного Государственного Политического Управления в Ленинградском военном округе Воровича на чашку чая.
Нужно было переговорить по важному делу. Он не мог, вернее, боялся сделать это официально и избрал «буржуазную» чашку чая как средство облегчить свою душу, избавиться от забот и, в случае чего, переложить ответственность на других лиц с высоким положением.
Он сам, обязанный в период между губернскими съездами руководить всей общеполитической, хозяйственной и социально-правовой работой во всей губернии, на ком лежала вся тяжесть охраны революционного порядка, был сейчас в большом смущении. Собирать исполнительный комитет он боялся. Много шума. Можно испортить все дело, передав в толпу те деликатнейшие ощущения, что тяготили его второй уже месяц.
Может быть, впрочем, это ему только казалось. Возможно, что и нет ничего. Все это только призрак контрреволюции. Рассказывать в комитете о своих наблюдениях значило подвергнуться насмешкам оппозиции. Бархатов решил раньше по-семейному, тихо и осторожно, обсудить все дело с людьми, ближе всего к нему стоящими, начальником милиции и начальником ГПУ.
Ведь, случись что, с ними вместе и пришлось бы работать и им же придется всю эту кашу расхлебывать.
На Масляницу, с разрешения комитета, в Ленинград прибыло для извозного промысла очень много крестьян-чухон. Они наполнили оснеженные улицы города веселым звоном бубенцов, резвым скоком лошадей и своими маленькими, покрытыми коврами и пестрым тряпьем санками. Однако они мало были похожи на чухон. Это были по виду русские крестьяне, рослые молодцы, и лошади у них были не мелкие, заморенные, но бойкие, сытые, хорошие, почти ремонтные лошади. Населению они очень понравились.
Особенно бедноте, рабочим и мелким служащим. Что может понимать в таком деле городская «братва»?.. Любой конец, хоть с «Красного Электрика» у Обводного канала на Васильевский остров в Гавань, все одно: «рицать копеек». Им и нравилось.
Чухны бывали и прежде, в старые годы, на Масляницу. Бархатов отлично их помнил — «вейками» звали. Однако те «вейки» его Петербургского детства мало походили на этих Ленинградских новых «веек». Впрочем, и старый, державный Санкт-Петербург, где проходило детство Бархатова, тоже мало походил на теперешний, новый, красный Ленинград. Здания, улицы, сады, памятники остались те же — люди стали другие. Но все-таки… Те «вейки» тоже всюду и везде возили за «рицать копеек». Но тридцать копеек тогда и тридцать копеек теперь… У тех «веек» были маленькие, пузатые, с сенным брюхом, забавные лошадки, бежавшие каким-то смешным и веселым масляничным скоком, а сами «вейки» были разные. Были желторотые мальчонки пятнадцати лет с красными щекастыми лицами и были старики с седою щетиной небритой бороды и с трубкой в зубах. Те, что наехали теперь, были рослые молодцы все точно одного возраста между двадцатью пятью и сорока, и это, как и нарядная породность их лошадей, точно украденных из красной кавалерии, бросалось в глаза. Однако все это было бы ничего, если бы они приехали на Масляницу, а уехали в Чистый понедельник, как было в старину, когда на тихих Кабинетских, Ивановских, Николаевских, на линиях Васильевского острова и в Коломенской части пахло из булочных немецкими блинами, круглыми пухлыми булочками на молоке и во всем городе стояла великопостная тишина. Так всегда делали «вейки». В понедельник Великого поста, после звона венечных колокольцев и бубенцов, после уличной пьяной суеты и криков казалось в те времена торжественно и молитвенно тихо на улицах Петербурга.