Белая свитка (сборник)
Шрифт:
— Вы говорите глупости, товарищ командир.
— То есть как это, товарищ комиссар?
— Очень просто. У вас неправильный подход к делу. Вы идете с оглядкой… Вы не хотите их поймать.
— Товарищ комиссар, — вмешался Выржиковский, — позвольте доложить.
— Ну? — посмотрел на Выржиковского комиссар, выпивая спотыкач и закусывая груздем.
— Тут без артиллерии нам ничего не поделать. Извольте видеть, какой тут лесной мыс со стороны польской границы. Кругом болота. А там Перекалье и Боровое, самые их гнезда. Их надо вытравить оттуда гранатами. Сжечь деревню.
— Что вы мне говорите, товарищ? Артиллерийский огонь на самой границе! Вся заграничная пресса в барабан забьет. И так то и дело пишут: «Вчера был слышен ружейный и пулеметный огонь на польской границе». Вы хотите, чтобы еще и пушки гремели? Значит, мол, в советской республике не благополучно. Это после десяти-то лет управления. Пушки гремят!
— Можно после объяснить, что была учебная стрельба, — нашелся Выржиковский.
— А вы думаете, беженцы из Борового не расскажут там, за рубежом, какая это учебная стрельба по живым мишеням? Нет, оставьте, товарищ. Будь у нас другая кавалерия, будь другие командиры, и без стрельбы сумели бы поймать какую-то ничтожную шайку белобандитов.
— Товарищ комиссар! Вы задеваете честь N-ского кавалерийского полка рабоче-крестьянской Красной армии! Я попрошу вас объяснить ваши слова. Мои командиры и мои красноармейцы горят рвением послужить трудовому народу. Ваши намеки неуместны.
— Не горячитесь, товарищ командир. Я наблюдаю ваш полк давно. Вы заняты спортом. Ваши командиры мечтают о скачках, о пробегах, о конкурах, о призах. У них буржуазный подход к службе. Выпустили челки из-под фуражек, нарядились в красные галифе и говорят только о лошадях.
— Так и должно быть в кавалерии, — сказал Максимов.
— Нет, не так, товарищ командир! — взвизгнул Хурджиев и ударил ножом по тарелке. — Тут не скачки, а политграмота нужна. Они у вас забыли азбуку коммунизма. Они утратили пафос классовой борьбы. Это ищейки без нюха. Вы послушайте, товарищи, — обратился он ко всем, — что я сегодня наблюдал. Поднялся я на чердак, над полковым клубом. Для порядку, поглядеть, что там. Слышу молодые голоса. Приоткрыл я тихонько дверь. Вижу возле слухового окна четыре ваших краскома… Сидят на корточках, выпятили красные ж… и разглядывают книжки. Товарищ Выжва! Я вас спрашиваю. Какие там на чердаке книжки?
— Не… не знаю, товарищ комиссар, — поперхнулся водкой Выжва. — Корыто, какие там могут быть книжки?
— Это, — отозвался из угла Корыто, державший на коленях тарелку с пирогом и рюмкой, — надо полагать, книги полковой библиотеки бывшего Тмутараканского полка. Там на чердаке были свалены и библиотека и мебель из собрания. Мебель-то растащили, ну а книги, надо полагать, никому не понадобились.
— Никому не понадобились? Сжечь их надо было, гражданин! Сжечь эту пакостную литературу! А ваши, — обернулся Хурджиев к командиру кавалерийского полка, — краснозадые «Вестника русской конницы» целую пачку развязали и разглядывают. Один, вижу, показывает картинки и читает: «Ее Императорское Высочество, Великая Княжна Татьяна Николаевна, Шеф Вознесенского уланского полка». Все четыре нагнулись, покраснели, задышали часто и переговариваются: «Вот это так шеф… влюбиться можно… За такого шефа жизнь с радостью отдашь… Да… Это тебе не то что «Красный треугольник» или «Пищевой трест» заместо шефа… Каска-то какая!» А другой поправляет: «Это не каска. Каски были у кирасир и драгун, а у улан и гусар — шапки». Подумаешь, какие глубокие познания! Смотрят дальше. Дрожащими руками листают тетрадки, жадными, блестящими глазами смотрят Вестник Кавалерии. «Да, — говорят, — была тогда кавалерия»… Вы слышите, мать вашу? «Была»!.. А они дальше болтают… «Прыжки-то какие!.. Важно сигают. А одеты как! Лошади! Убор!..» Понимаете-с, товарищ командир, — кричал, задыхаясь, Хурджиев, — какая идеология у ваших краскомов! Все в прошлом. Они живут не настоящим, не будущим, а прошлым. И это на десятый год существования Советского Союза! Да это еще мало. Начали поминать потом Румянцева, Суворова, Гурко, Струкова, Николая Николаевича… Восхищались прошлым. Один напевал идиотскую какую-то песню… Старую, должно быть. Ах, сволочи! Потрудитесь мне, товарищ командир, разыскать этих поклонников былого. Я их самих в прошлое обращу! — вставая из-за стола, крикнул Хурджиев.
Выжва с трудом успокоил комиссара. «Вот черт дался, — думал он про него. — И водки почти не пил, а шумит, точно по всему совнаркому прошелся».
— И у вас, товарищ командир, — успокаиваясь и снова садясь за стол, говорил Хурджиев, — и у вас тоже не благополучно. Водку придумали: «совнарком». А не подумали о том, что это в конце концов оскорбительно для правящей партии? Пейте митрополитов, императоров, а с совнаркомом прошу не шутить. Разоружен целый полк… Больше роты бежало… И никто не пойман. Никаких следов. А вы тут «совнарком». Что вы выяснили?
— Я выяснил, товарищ комиссар, — сказал Выжва, — что погромом вверенного мне полка руководил бывший командир стоявшего в этих казармах Тмутараканского пехотного полка, полковник Ядринцев.
— Отлично-с. Выяснили?.. Х-ха… Выяснили? А где же этот полковник, как вы изволите выражаться, Ядринцев?
— Этого я не знаю-с.
— Не могу знать-с? Тоже старорежимная манера. Так и запишем.
— Я предполагаю, что он в Боровом.
— Тогда доставьте мне его оттуда живого или мертвого. Поняли?
Комиссар встал и, ни с кем не прощаясь, вышел из командирской квартиры.
Едва дверь за ним закрылась и провожавшие его Выжва, Выржиковский и Смидин вернулись в столовую, Выжва обратился к Корыту:
— Ну, Корыто, выручай.
— Как же я могу выручать?
— Твоя дочь… — начал было Выжва, но, заметив умоляющий взгляд Смидина, осекся и замолчал. — Дожили, — сказал он. — К девушке за помощью надо обращаться.
— Что моя дочь? — насторожился Корыто.
— Твоя дочь, — сказал Выржиковский, — председательница женотдела полка. Она связана с районным Женотделом, а тот имеет связи со всеми сельскими отделами. Она может легче, чем мы, проникнуть в Боровое. Она, кстати, должна знать в лицо Ядринцева.
— Навряд ли. Уже тринадцать лет прошло, что она последний раз его видала. Была она тогда всего восьми лет. Где же ей упомнить его? Правда, Всеволод Матвеевич всегда ласково обращался с нею, конфетки ей давал, книжки с картинками… А только где ж ей его теперь узнать? Тогда ему было сорок пять, теперь, значит, пятьдесят восемь. Старик стал, не распознает она его.
— Что тут разговаривать? Зови ее самое, Корыто. Мы ее допросим.
— Что еще придумали, Михаил Антоныч… В этакое, можно сказать, кровавое дело барышню, дочь мою, путать, — ворчал Корыто.
— Яков Иванович, — обратился Выжва к Смидину, — пойди, попроси сюда Пульхерию Карповну.
— Нет, уж лучше я сам пойду, — сказал Корыто. — Не легла ли она? Ведь уже скоро двенадцать.
Однако Пулечка еще не ложилась. Она сейчас же пришла, одетая в черное, узкое, модное, варшавское платье до колен. Выжва дипломатично послал ее отца за комиссаром Хурджиевым.
— Вот что, Пулечка, выручайте, — сказал Выржиковский. — Если бы вам показали полковника Ядринцева, вы бы его узнали?
— Ну, конечно, узнала бы.