Белеет парус одинокий. Хуторок в степи
Шрифт:
– Знаете что, братцы. – сказал он с виноватой улыбкой, – я с полчасика сосну. Да и вам советую. Снимайте сандалии, заваливайтесь…
Павлик, у которого после насильственного путешествия на плече комиссионера тоже слипались глаза, стал покорно снимать сандалии. Но Пете не терпелось выйти в город. Он хотел поскорее отправить корреспонденцию: письмо, взятое у Гаврика, и открытку тете с описанием «извержения» вулкана Стромболи.
Сначала отец испугался, но Петя с таким достоинством заметил, что он уже не маленький, с таким глубоко религиозным выражением на лице поклялся и перекрестился на распятие, обещая лишь купить в лавочке марку и сейчас же возвратиться обратно, что отец в конце концов согласился и вручил Пете красивую итальянскую серебряную лиру на почтовые расходы. При виде этого у Павлика пожелтели глаза.
– А я? – быстро сказал он, надевая сандалии.
– А ты будешь спать, – холодно ответил Петя.
– Я не тебя спрашиваю, а я папу спрашиваю.
– Боже упаси! – испуганно воскликнул отец.
– Чего? – скривив на всякий случай рот, спросил Павлик, готовый в любую минуту заплакать.
– Что – чего? – строго сказал отец.
– Чего Петьке можно, а мне нельзя?
– Во-первых, не «чего», а «отчего»; пора бы уже научиться правильно говорить по-русски; а во-вторых, не «Петьке», а «Пете».
– Пожалуйста, – с готовностью согласился Павлик. – Отчего Пете можно, а мне нельзя?
– Оттого, что Петр большой, а ты маленький.
Этот аргумент всегда раздражал Павлика. Сколько он ни рос, как ни старался, но по сравнению с Петей всегда был маленьким.
– Я не виноват, что Петя старше, а я младше, – захныкал Павлик. – Ему все можно, а мне ничего нельзя!
– Да, но ведь я иду в город по делу, мне нужно отправить корреспонденцию, а ты для баловства, – назидательно сказал Петя.
– А может быть, мне тоже надо корреспонденцию?.. Папочка, пусти меня!
– Ни под каким видом! – решительно заявил отец, и это вселило в Павлика некоторую надежду.
Обыкновенно после слов «ни под каким видом» отец, немного подумав, прибавлял: «Впрочем, если ты дашь мне слово, что будешь вести себя прилично…» – или что-нибудь в этом роде. Для того чтобы ускорить дело, Павлик с грубым притворством заплакал, украдкой посматривая на отца. Он хорошо изучил характер своего папы.
– Впрочем… – сказал Василий Петрович, не переносивший детских слез, если ты дашь мне слово…
– Честное благородное слово! – быстро сказал Павлик – и промахнулся.
Отец нахмурился:
– Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты никогда не клялся! Клятва унижает человека, который клянется. Давая слово, никогда не следует прибавлять: «Честное благородное». Само собой понятно, что у каждого порядочного человека слово может быть только честное и только благородное. Совершенно достаточно, чтобы человек дал просто слово.
– Даю просто слово! – торжественно воскликнул Павлик, нетерпеливо застегивая сандалии, и опять промахнулся, потому что поторопился.
– В чем ты даешь слово?
– В том, что буду себя вести прилично.
– Это главное, и чтобы ты ни на шаг не отходил от Пети.
– Не буду.
– Как это – не будешь?
– Не буду отходить ни на шаг от Пети, – поправился Павлик.
– Ну, вот это другое дело.
– И пусть он меня будет слушаться, – вставил Петя, – а то я с ним не пойду, потому что он обязательно потеряется и я же буду за него отвечать.
– Я не потеряюсь, – сказал Павлик.
– Нет, ты потеряешься! Ты всегда теряешься.
– А кто потерялся в последний раз, в Одессе, когда мы чуть не остались из-за тебя на пристани и тетя чуть с ума не сошла?
– Не бреши!
– Я не брешу.
– Дети, перестаньте ссориться!
– Я не ссорюсь, это Петька ссорится.
– В таком случае вы оба никуда не пойдете.
– Нет, нет, папочка! – торопливо пробормотал Павлик. – Просто даю слово, что буду его слушаться.
– Во всем? – спросил Петя, любивший командовать.
– Во всем, – ответил Павлик.
– Абсолютно во всем?
– Абсолютно во всем, – с легким раздражением сказал Павлик.
– Имей в виду! – торжественно и сурово сказал Петя.
– Ну, уж идите, идите, бога ради, – сонным голосом пробормотал отец, укладываясь на кровать под глупым балдахином. – И только, ради бога, не потеряйтесь, – прибавил он уже совсем еле слышно.
А когда Петя и Павлик спускались по лестнице, то услышали храп отца.
Разумеется, они потерялись…
Выйдя на улицу, Петя на правах взрослого взял Павлика за руку, чего тот, кстати сказать, терпеть не мог, но принужден был подчиниться, так как твердо усвоил себе любимую поговорку отца: «Давши слово, держись, а не давши – крепись».
Сначала пошли покупать марку. Это оказалось совсем не так просто, как в России, где марки продавались в любой мелочной лавочке. Здесь же хотя мелочных лавочек было и больше, но почтовые марки в них, по-видимому, не продавались. Никто из продавцов даже не мог понять, чего Пете надобно, хотя Петя весьма бойко объяснялся по-итальянски, изучив этот язык за табльдотом на пароходе.
– Прего, синьоре… – говорил Петя развязно, но с испуганным выражением глаз, – прего, синьоре, дайте мне уна… уна… – А что именно «уна», не мог объяснить: он не знал, как называется по-итальянски марка.
Тогда он вынимал из кармана письмо, слюнил палец и очень художественно изображал, как на него наклеивается воображаемая марка. Он даже стукал по углу письма кулаком, давая понять, что на марку кладется почтовый штемпель. «Понимаете, уна марка… Уна марка…» На что продавец с чисто неаполитанской экспрессией театрально разводил руками и разражался великолепной трескучей скороговоркой, чего Петя, несмотря на свое знание итальянского языка, уже совершенно не мог понять. Так повторилось раз десять, пока, наконец, где-то на третьей или четвертой улице хозяин винной лавочки, увешанной снаружи и внутри гроздьями больших и маленьких фиасок мандолинообразных бутылок в соломенных плетенках, – не довел их до угла и не показал рукой куда-то вдаль, сказав при этом длиннейшую театральную фразу с одним-единственным более или менее понятным словом «поста чентрале» – то есть главный почтамт.