Белларион (др. изд.)
Шрифт:
Честный и искренний Фачино, несомненно, должным образом отметил бы мужество Беллариона, вернись тот вместе с ним в Милан, не в человеческой природе воздавать живому почести, способные затмить воздающего их. И лишь когда речь идет о павшем герое, совершившем перед гибелью выдающиеся подвиги, можно не стесняться в похвалах и без опаски воздвигать ему пьедестал любой высоты.
Новости о победе Фачино опередили самого кондотьера, четырнадцатого мая, через два дня после сражения, вернувшегося в Милан во главе своей армии, и сердца всех жителей города святого Амброджо — от последнего мусорщика до самого герцога — наполнились
— Вы вернулись, выполнив лишь полдела. Вы должны были преследовать Буонтерцо до Пармы, взять город и вернуть его миланской короне. Мой отец строго спросил бы с вас за то, что вы не воспользовались плодами победы.
Фачино побагровел до самых висков и уничтожающе заглянул герцогу прямо в глаза.
— Ваш отец, синьор принц, был бы рядом со мной на поле битвы и руководил моими действиями, если бы хотел сохранить свою корону. И если бы ваше высочество следовали его достойному подражания примеру, у вас сейчас не оказалось бы причин обвинять меня в том, в чем вы должны укорять сами себя. Вам следовало бы возблагодарить Бога за победу, купленную такой дорогой ценой.
Их взгляды встретились, и Джанмария, внутренне проклиная свою слабость, опустил глаза, признавая превосходство кондотьера. Он развалился на огромном позолоченном троне и неэлегантно закинул ноги, затянутые в красно-белые чулки, одна на другую.
Делла Торре поспешил на помощь своему господину.
— Вы смелый человек, синьор граф, если позволяете себе так разговаривать со своим государем.
— Вот именно, смел до дерзости! — проворчал герцог ободренный его поддержкой. — Но однажды… — он запнулся, и жестокая усмешка искривила его губы. — Так какой же ценой вы купили победу? — с присущей ему хитростью вдруг спросил он, надеясь услышать о тяжелых потерях, которые хотя бы отчасти притушили блеск славы, озарившей народного любимца.
Фачино рассказал о превосходном стратегическом плане, который предложил Белларион, и о том, как он и сотня швейцарцев сложили свои головы ради общего дела. Вряд ли его повествование глубоко тронуло Джанмарию, но на придворных и особенно на жителей Милана, услышавших о нем чуть позже, оно произвело огромное впечатление.
Было объявлено, что после торжественной мессы в честь победы в городе наступает траур по герою, положившему свою жизнь на ее алтарь, и Фачино приказал исполнить в церкви Святого Амброджо реквием [Реквием
— заупокойная служба у католиков] в память спасителя отечества, чье имя, мало кому известное вчера, сегодня было у всех на устах. А уже почти забытая история с собаками вновь всплыла в памяти людей, склонных теперь усматривать в ней проявление особой милости Божьей и готовых чуть ли не причислить Беллариона к лику святых.
Но Фачино по приезде ожидала еще одна неприятная встреча — на этот раз со своей синьорой.
— Ты послал его на смерть! — вместо приветствия выпалила она своему мужу, едва тот шагнул через порог ее комнаты.
— Я послал его на смерть? — повторил он, ошеломленный как ее словами, так и тоном, каким они были произнесены.
— Ты знал, что его ждет, когда отправлял его удерживать этот брод.
— Я не посылал его; он сам захотел остаться там.
— Но ведь он еще мальчик и не отдавал себе отчета в том, чем рисковал.
В памяти Фачино неожиданно всплыла сцена, которую устроила его жена в тот вечер, когда они с Белларионом отбавлялись в поход, и которую он увидел теперь в несколько ином свете. Ярость охватила все его существо, и вены на лившемся краской лбу вздулись, как веревки. Он грубо ватил ее за запястье, рискуя сломать его, и пристально посмотрел ей в глаза.
— Мальчик, говоришь? Твоя чрезмерная забота о нем заставляет предположить совсем другое. Что ты нашла в нем — мужчину?
— Я? — испуганно спросила она.
— Да, ты. Отвечай, кем он был для тебя?
— О чем ты говоришь, Фачино? Кем он мог быть? — чуть не плача пролепетала она.
— Я ничего не говорю, мадонна. Я спрашиваю.
— Он был для меня как сын, — побелевшими губами прошептала она и залилась слезами, — весьма своевременно надо сказать, поскольку они придавали необходимую естественность роли, сыграть которую ей подсказывал инстинкт самосохранения. Фачино ослабил свою хватку и чуть отступил от нее, слегка смущенный, пристыженный и озадаченный, — в конце концов она была всего на десять лет старше Беллариона и никак не годилась ему в матери.
— У меня нет своих детей, — продолжала она уже с оттенком упрека в голосе, — и если я прижала его к своей пустой материнской груди, неужели ты заподозрил, что я… что я взяла его себе в любовники?
— Нет, — неловко солгал он, — я этого не заподозрил.
— А что же тогда? — все больше входя в роль, настаивала она.
Но он не ответил ей, а лишь молча стоял и буквально сверлил ее своими лихорадочно горящими глазами.
— Я не знаю! Ты расстраиваешь меня, Биче! — наконец воскликнул он и, тяжело ступая, вышел вон.
Однако зародившиеся в душе Фачино подозрения не желали рассеиваться, и поэтому на следующий вечер он был мрачен и задумчив, сидя рядом со своей женой на банкете честь регента Монферрато маркиза Теодоро, маркиза Джанджакомо и его сестры принцессы Валерии, чей визит л результатом недавних интриг Габриэлло Марии. Окончательно убедившись в слабости положения Джанмарии, Габриэлло испытывал серьезные опасения, что, вне зависимости от исхода конфликта между Фачино и Буонтерцо, его победитель может оказаться серьезной угрозой герцогу. Ничуть не меньше беспокоило его и влияние, приобретенное в Милане гвельфами с делла Торре во главе, которое в последнее время усилилось настолько, что поползли слухи о скором браке между герцогом и дочерью Малатесты из Римини, считавшегося вождем всех гвельфов Италии. А несмотря на слабость характера, Габриэлло трудно было упрекнуть в отсутствии стремления укрепить трон своего брата и, вследствие этого, обезопасить свое собственное положение управляющего герцогством.
Поэтому он предложил заключить союз между Джанмарией и другим могущественным гибеллином — правителем Монферрато маркизом Теодоро, старым другом и союзником его отца. Маркиз Теодоро, со своей стороны, был не прочь вернуть монферратской короне города Верчелли и Алессандрию, в свое время уступленные непобедимому Джангалеаццо, и давно облизывался на Геную, когда-то бывшую владением Монферрато. По его мнению, возвращение Верчелли и Алессандрии должно было стать одним из условий заключения союза, другим результатом которого явилось бы последующее отвоевание Генуи.