Беллона
Шрифт:
Вчера ее забрали снова, и она сказала: "На один день, завтра вернусь". И не вернулась.
Нас всех подняли с нар раньше побудки. Выгнали на морозный плац. Глядим, а на плацу стоит виселица, деревянный гусь. Открылась дверь комендатуры, и оттуда вытолкнули нашу Симу, избитую в кровь, живого места нет, сплошной синяк. Я ее еле узнала. Я крикнула: "Нет! Это не Симка!" Все загалдели. Нас стали бить плеткой, кричали: "Молчать!"
Мы стояли молча. Надзирательница Наттер заорала: "Руссише швайн!" - и стала бить Симу рукоятью пистолета по голове. Сима упала, Наттер
Симу поставили на табурет под виселицей. Наттер сама накинула ей на шею петлю и сама выбила табурет у нее из-под ног. Сима хватала воздух руками и долго дергалась в петле. Потом ноги у нее вытянулись, она хотела достать носками до покрытой инеем земли, но не достала и задохнулась. Наттер орала: "Так мы сделаем с каждой грязной русской свиньей, если она осмелится поднять руку на истинного арийца!"
Вечером нам все рассказала полька Стася Комаровская. Она знала немецкий язык. Подслушала разговор охраны. Добрый хозяин пожелал изнасиловать Симу, когда его фрау укатила в гости. Сима с ним боролась и оцарапала его щеку, отбивалась кулаками и посадила ему фингал под глазом. Фрау приехала, видит - рожа у мужа цветная. Давай дознаваться! А муж ей: "Эта русская шлюха пыталась совратить меня! Да еще покалечила!"
Серафима, жаль, я не умею ворожить. И я не воскрешу тебя, повешенную. Тебя даже в землю не закопали, и даже в печи не сожгли. Охрана тебя выбросила за ограду, на съедение зверям.
28 марта 1942
Мы отупели от работы. Я вечерами рассказываю в нашем доме людям сказки. Дом зовется барак, я знаю теперь. Я рассказываю сказки людям, чтобы им было не так горько и не так больно. Чтобы они спокойно засыпали.
Сегодня все в бараке не могли заснуть. Наша девочка Рита Мальгина хотела убежать. Она никому не сказала, сложила вещички в котомку, сунула туда три сухаря - смогла все-таки насушить. Ее поймали с собаками. Нас выстроили на вечернюю проверку. Наттер стояла перед строем и держала Риту за руку. Потом подняла Ритину руку вверх и выкрикнула: "Глядите! Так будет с каждым, кто посмеет бежать!" И стала избивать Риту. Кулаками и ногами. Била носком сапога в шею, в голову, в живот. Рита лежала на спине, а Наттер встала ей на живот и топталась у нее на животе. Топала ногой ей по животу! И из Риты стали вылезать кишки. Наттер слезла с Риты, ухватила ее за шиворот и протащила по земле перед нами всеми. Наттер вся красная, аж багровая, задыхается, визжит, глаза бешеные, а из Риты кишки по земле волочатся и кровят.
И я пришла в барак и все это записала. Все, как было.
23 января 1945
Слышен далекий гром. Это канонада. Немцы о чем-то тревожно говорят между собой.
У нас в бараке женщины радостно улыбаются: "Скоро наши придут! Мы будем свободны!"
Многие плачут от радости, лица подолами вытирают.
А я все спрашиваю себя: Доминика, ну ты же умеешь немножко ворожить, ты загляни-ка в будущее - убьют нас
Я понимала: убить могут немцы, заметая следы, и убить могут наши, при атаке.
Видны за лесом яркие зарницы. Фронт близко. Я говорю подружке Стасе: "Стася, давай убежим! А то здесь нас расстреляют!" А Стася мне: "Ника, не соблазняй! Я вот завтра скажу господину Хессу, и он прикажет тебя повесить!" Так она боялась, трусила. Перед немцами приседала, как собачка.
Я затолкала тетрадку под полосатый халат. Одна пошла к воротам. Там немец в черном пальто сидит один. Нахохлился. Сидит и молчит. Как каменный. Я мимо него бочком, очень тихо прошла. А вдруг у него пистолет в кармане? Вот я вхожу в ворота - сидит. Вот я уже за воротами - сидит! И я как припустила во весь дух! Сердце из меня чуть не выпрыгнуло.
Отбежала далеко и встала. Слезы сами полились. Куда идти, не знаю.
Зашла в лесочек. Села на поваленное дерево. Холодно мне. Думаю: дождусь темноты, пойду в темноте, никто не увидит, ни свои, ни чужие.
Сошла на землю ночь. Я пошла туда, где играли зарницы и грохотали взрывы. Падаю от голода. Упаду - по земле холодной ползу. Ногтями ледяную землю царапаю. Потом опять встаю и бреду. Добрела до села. Дом передо мной, ворота закрыты, на воротах медное кольцо. Стучу кольцом в доски. Голос за воротами напуганный: "Вер ист?"
Я блею как овца: "Либе танте, их виль шляфен!"
Я слышала, как женщина вздыхает за воротами. И вдруг они заскрипели. Открывает! У меня от радости подкосились ноги, и я упала в пыль прямо перед этой доброй немкой.
Она подхватила меня под мышки и подняла с земли. Провела в дом. Все чистенько, у нас в селе так чисто не живут. Сначала она поставила передо мной еду, и я снова чуть не упала в обморок: жареная гусиная нога, салат из мяса и картошки, соленые кабачки, кружками порезанные, теплый кисель! Я сначала не ела, а водила над едой руками, как над огнем, она казалась мне святой и недосягаемой. Потом набивала себе рот так, что не могла говорить. Я ведь уже немного знаю по-немецки.
Женщина худая и долговязая. Она похожа на тощую добрую лошадь. Налила мне горячей воды в таз. Я мылась синим мылом. Она дала мне красивое голубое платьице с кружевным воротничком. Я увидела себя в зеркале и заплакала. А женщина вытирала мне щеки жесткими ладонями и все повторяла жалобно: "О майн готт, о майн готт!" Уложила на широкую мягкую кровать. Я закрыла глаза и слышала, как она все повторяет за стенкой: "О майн готт!" Это она молилась богу.
Утром просыпаюсь - моя тетрадочка рядом со мной, на табурете. Женщина-лошадь не выбросила ее. Заботливо положила мне в изголовье.
25 января 1945
Утром я пустилась в путь. Сказала на прощанье: "Данке шон, либе танте! Их фергессе зи нихт!" Вышла на дорогу, а вокруг меня пули жужжат: вжик-вжик, вжик-вжик!
И за спиной поднялся ужасный шум. Все загудело, и земля задрожала. Оборачиваюсь - ой-ей, танки едут, прямо на меня! Я отпрыгнула на обочину, гляжу на железные чудища, а они все ближе. Кто в них? Немцы? Русские?