Беллона
Шрифт:
Вывел два, три зелено-синих слова и беспомощно, ребенком, посмотрел на Никодима.
– Вот пишу. Вроде радоваться надо, а горечи полон рот. Давно, небось, мне изменила с дружком каким! Стерьва! Я уж писем-то от нее и не жду. Молчит как рыба.
С кривым, как лимона наелся, лицом стал опять писать, то и дело совать горький карандаш в рот. Никодим сказал успокаивающе:
– Ты не жги себе душу. Все, может, и хорошо там у тебя. Верные жены ведь есть. Есть. И твоя такая же. Вот попомни, верная. Не рви сердце. Оно и так уже этой сучьей войной в лоскутья изорвано. А что молчит -
Иван писал. Никодим молчал. Глядел в огонь. Потом Иван сунул исписанный листок в карман и судорожно, дитем после плача, троекратно вздохнул.
– Все. Выпить бы.
– А, это дело. У меня вот.
Никодим вынул из кармана фляжку, выкрашенную в зеленый, болотный цвет.
– Пей. Не бойся! Спирт. В медсанбате девчонки налили. Немного. Я экономлю. Но сегодня такой день. Выпьем.
– За победу, брат?
– Брат, да. За победу. Да вот она! Уж рядом.
Сперва приложился Макаров. Крупно, жадно глотнул. Потом Никодим. Сделал глоток аккуратный, сдержанный. Приложил ладонь ко рту. Дернул плечами. Завинтил крышку.
– Ах, пробрало.
Иван глядел развеселыми глазами.
– О чем думаешь, брат?
И у танкиста глаза блестели от спирта, как от слез.
Нет, и правда быстро, смущаясь, отер слезу.
– Ветер, - жалобно, по-детски оправдался, - ветерок набежал.
Иван, согретый огнем и пьяным глотком, разомлевший, обнял танкиста за плечо.
– И мне впору зареветь. Да не будем! Мы мужики?
– Мужики.
– Вот ты скажи лучше. Как будешь после войны. Что - будешь делать?
Никодим глаза блаженно закрыл. Долго не думал.
Заговорил, и речь текла, как эта река чужая, что невдалеке несла вдаль грязь от их отмытых до лоска сапог, полмира прошедших.
– Ну перво-наперво трудиться буду. Руки по работе скучают. Страну помогу поднимать. На любых работах работать буду! Все что хочешь делать буду! Чертоломить! На стройках - мешки с цементом таскать! Мне все равно, лишь бы... отстроить... чтобы все заработало, чтобы жизнь пошла-поехала! Такое колесо нас переехало! Надо рану-то сшивать! Штопать! Вот и буду... главным хирургам помогать...
Сам от удовольствия рассмеялся.
Иван спросил тихо, на огонь глядя:
– А сам-то по профессии кто? Или - военный?
– Да нет, какой я военный. Геолог я. В Сибире у нас месторождения всякие открыл! Полезные ископаемые стране предъявил!
Смеялся от солнечных воспоминаний. Говорил сбивчиво.
– По горам лазал... Палатки раскинем! Лагерь наш. Мировые ребята. С молотками - в горы, в ущелья. На Сихотэ-Алине вольфрам нашли. Самоцветы горстями собирал, потом девчонкам дарил. Своей девчонки - нет. Жениться хочу. Ой как хочу!.. Ой, ой... Да на расхорошей такой! И чтобы детей мне всяких разных нарожала. И гуранов, и казаков, и тувинцев... так дружба же народов у нас! Интернационал!
– Это что ж, от разных хахалей? Ха-а-а-а!
– Не ржи как конь! Побью!
– Пошутить нельзя!
– Да я ж тоже шучу!
– Тувинцев, - смеялся Иван, отодвигался от опасного языка огня, - тувинку, что ли, возьмешь?
– Да мне все равно! Они знаешь как славные, тувинки!
– Чо... что?
– Чореме, брат, блюдо такое, не оторвешься...
– Может, кулеша похлебаем пойдем? Уже живот подвело!
– Да нет, ты теперь мне лучше скажи, что ты делать будешь! Ну, когда мы это все...
Сделал жест, будто гусю свернул шею.
Иван не заставил долго ждать. Сразу заговорил. Не взахлеб, как танкист, а тихо, медленно.
– Сынок у меня. Там, с Галиной. Юрка. Приду - пусть еще двух сынов мне родит. Три брата должно быть в доме, три брата. Три - счастливое число. А потом и четвертую, дочку. Только б здоровье у Гальки сохранилось. А то голодовала небось. Кусок, небось, последний Юрке отдавала. Да мамке моей. Малой да мамка чтоб сыты, а себе шиш. Я чую, я вот жив остался, до самого конца войны дошел, потому, что мамка моя за меня молилась. У нас там, в Иванькове, киот такой большой. Тридцать икон. И мамка всегда на коленях стояла и молилась. В революцию - киот в подполе прятала. Завернула в тряпки, ямку вырыла, туда уложила, ямку землей засыпала и ногами затоптала. Так сохранила. А потом война началась, Сталин церкви разрешил, все вокруг молиться стали, и мамка киот на свет вытащила. Опять в красный угол повесила. И, чую так, отмолила она меня! А Галька...
Махнул рукой, будто муху отгонял. Река чуть слышно журчала рядом. Огонь опять догорал. И солнце в небе вместе с ним догорало.
Никодим молчал, не встревал.
– Галька...
Закрыл глаза рукой.
Никодим не услышал - прочитал по губам солдата:
– Любимая...
Танкист вздохнул завистливо.
– А вот у меня любимой нет. И жены нет. Но все будет! Все у меня будет!
– Все у тебя будет. И у меня тоже. Рядом мир-то. Рядом. Вот как река эта. Лаба, Эльба. Всяк по-своему кличет.
Протянул руку к воде.
– Эльба. Ишь ты, вишь ты. Какая цаца. Фря.
– Имечко с вывертом.
– Да, фрау-мадам. Фрау Эльба.
– Вот мы тебя и потоптали, вражина ты, фрау Эльба!
Иван подхватил с земли камень и, по-пацаньи размахнувшись, кинул его в воду. Камень не сразу потонул, а стал приплясывать на воде, ставя на ее поверхности точки мелких смешных ударов. Наконец юркнул под воду и пошел на дно.
– Эка ты ловко.
– Ну я ж с Суры. Сурской я парень. Мы так в детстве веселились. У кого камешек плясать будет дольше. И считали, сколько раз коснется воды: раз... два... три... пять... семь... эх ты!.. у кого и десять! Да все одно потопнет.
Танкист помрачнел враз.
– Вот так и человек... прыгает, прыгает... и все равно... потонет.
Схлестнулись глазами.
В глазах Ивана непрошеное бешенство горело, сопротивление неизбежному: как это я умру?! В глазах Никодима - горький вопрос: неужели, правда, когда-то?
Танкист нашел рукой руку пехотинца.
– Ты это, брат. Еще бои будут. Завтра. Береги себя.
– К черту себя беречь. Нам - довоевать надо!
– Ну так... тогда...
– Чуть замешкался, произнести это советскому солдату надо было суметь. Да на войне все это умели. Научились.
– Пусть тебя Бог сбережет.