Беллона

Крюкова Елена Николаевна

А сами себя убить они не могут. Трясутся. Лучше примут смерть от врага. Так почетнее.

А Хесс? Где любовник моей хозяйки, франт Рудольф Хесс?

За окнами медпункта завывала метель. Злющий стоял январь. Снега кругом. Три дня назад колонны узников фашисты угнали по дороге на Гросс-Розен. Я знала: их всех перебьют по пути. Или просто кинут, слабых, кожа да кости, на обочине, в овраге, в лесу: замерзнут в пять минут. Если бы меня так гнали -- я бы мечтала о пуле. Но говорят, замерзать тоже не страшно. Даже сладко. Засыпаешь.

А в самом

лагере давным-давно устроили бойню. Еще осенью. Всю осень и всю зиму убивали людей. Взрывали крематории. Взрывали бараки прямо с заключенными. Расстреливали узников, а сжигать уже было негде, и трупы мерзли под ветром, под снегом. Лилиана сама, каждый день, расстреливала людей. Когда она приходила в медпункт, она падала на стул и долго сидела, расширив глаза и по-мужичьи расставив ноги, глядя не наружу, а внутрь. Внутри себя она видела страшное. Ее зрачки сжимались и расширялись, как у кошки. Я боялась: сейчас выхватит пистолет и влепит в меня пулю. Я и боялась этого, и хотела. Я больше не могла так жить.

Хозяйка в последние дни ничего не говорила. Молчала. Даже с Лео не разговаривала. Даже не ласкала его, как обычно. А он ластился к ней. Он уже хорошо бегал, стоял на ножках. Правда, почти не говорил. Несколько слов знал -- по-итальянски и по-русски. По-русски от меня научился.

– Ты, девчонка!
– крикнул мне второй солдат. И обожгла меня русская речь!
– Шпрехен зи дойч? Немочка какая хорошенькая! Прикончить, Степа?

– Виктор, - рослый солдат положил тяжелую руку на ствол автомата, - мы не убиваем детей, в отличие от них. Не убиваем! Понял?

– А эту?

Лилиана застыла, распластанная на полу. Слушала. Прислушивалась. Я понимала, что она все понимала. Наверное, она вспомнила, что на земле есть Бог, и сейчас ему молилась.

– Я русская, - сказала я солдатам. Они вытаращились на меня. Рослый присвистнул.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! А что ж ты тут-то делаешь, краля?

– Непонятно разве, - встрял его друг, - угнали ее, и служанкой сделали. А ну вставай!
– рявкнул он на Лилиану.
– Вставай, хватит пресмыкаться! Испугалась, сволочь?! Имя?!

Лилиана встала на колени. Слезы ползли по ее лицу, как тля по исподу листа.

– Лилиана... Николетти...

– Слышь, Витя, это ж не немецкое имечко. А может, она тоже узница? Переодетая...

– Переодетая! Держи карман шире! Ты! Быстро аусвайс свой! Живо!

Я смотрела, как хозяйка роется в нагрудном кармане. Она так и не успела снять свою лагерную офицерскую форму с фашистскими погонами и с этими их кривыми крестами-нашивками. Рука ходила ходуном, когда она подала солдату паспорт.

– Так-так. Лилиана Николетти. Унтерштурмфюрер СС. Отличненько!

– Видишь, три звезды...

Солдат по имени Виктор показал рукой на погоны Лилианы.

На дворе взвывал ветер. Метель била белым хвостом в окна. Снег заметал трупы. Они были свалены в штабеля, а иные разбросаны прямо по земле, и никто их не хоронил. Рослый солдат мрачно покосился в окно.

– Твоих

рук дело, сучка, тоже?

Ее военная форма подвела ее. Она не думала, что русские войдут в Аушвиц именно сегодня. Она просто не успела ее снять.

– К стенке!

Я не думала, что люди могут так орать. Я много раз слышала, как вопят люди, которых пытают и убивают. Но чтобы так вопили -- слыхала впервые.

Лилиана вскочила с колен. Прижалась спиной к стене. Ее раскинутые, распятые руки ладонями по стене ползали, ногти сдирали штукатурку. Она знала: миг, другой -- и ее наискось прострочит автоматная очередь.

Солдат по имени Виктор поднял автомат.

И тут Лео кинулся к Лилиане. Он колобком покатился ей под ноги. Крепко-крепко ручонками ей колени обхватил. И застыл. И мордочку поднял, и так умилительно, просительно, так отчаянно глядел на солдата и на автомат. И я поняла: малые дети тоже чуют смерть, как взрослые. Даже еще безошибочней.

– Ты!
– Виктор наводил на нее автомат.
– Говори! Кто еще! Из фашистов! В лагере! Или все крысы сбежали?!

Губы Лилианы тряслись, как тряпки на ветру, на бельевой веревке.

– Франц Хосслер... Франц Краузе... еще...

– Еще?!

– Я... не знаю...

И выкрикнула в лицо русскому солдату:

– Io sono morto?!

Мальчик все крепче обнимал ноги хозяйки. И солдат натолкнулся взглядом на эти глаза. Его глаза как приварились к глазам Лео. Я видела, между их глазами вытянулась такая тоненькая, тоньше иголочки, серебряная ниточка. А может, это я бредила. Солдат вздохнул так громко и тяжело, как бык, и хрипло выдохнул, будто рычал. В горле у него перекатывался воздух. Он опустил автомат.

– Ты не расстреляешь офицера СС? Тогда я сам ее...

– Тихо!

Рослый солдат сел на корточки. Поманил к себе Лео пальцем.

– Ребятенок, - дрогнувшим, теплым голосом сказал.
– Ребятенок ты милый. Мать чуть не застрелили твою. Небось, грудью еще кормит? Румяненький ты.
– Пощекотал ему под подбородком, как зверьку.
– Справный. Ты... на моего похож...

Зажмурился. Из-под век вытекли две слезинки, исчезли в щетине на щеках. И я поняла: у него убили такого же вот сыночка, а может, и двух, а может, и трех, кто знает. И он сидел на корточках перед сынком Двойры Цукерберг и оплакивал сынка своего.

– Ах, ребятенок ты, ребятенок.
– Тяжело, упершись кулаками в колени, поднялся.
– Твое счастье, сучка эсэсовская! Сын у тебя... малютка! Пощажу...

Ударил ребрами ладоней по зло вскинутым автоматам других солдат.

– Опустить оружие!

– А девчонка?!
– крикнули ему.

Он сделал шаг, другой и положил мне руку на затылок.

– Опусти руки, девочка. Опусти! Не убьем мы тебя. Отмучилась ты свое. Ты здорова? Вижу, здорова. Не тебя в первую очередь надо спасать. Знаешь, там ведь люди умирают, - махнул рукой на окно, - а они еще живые. Мы попробуем. Отправим, кого можем, в полевые госпиталя. Да ты опусти, опусти руки-то!