Беллона
Шрифт:
Индеец посмотрел на Диану и небрежно дернул плечом. Потом показал на Агриппину Львовну и повторил свой жест наивысшего одобрения. Достал медальон, погладил неповрежденное лицо на портрете и гордо стукнул себя кулаком в грудь.
— Ты про учителку, что ли? — поразился я. — На кой она мне?
Джанко махнул рукой: ты тут вообще ни при чем. Сделал вид, будто у него во рту сигара, и придал своему птичьему лицу выражение сосредоточенной задумчивости — передо мной на миг будто предстал Платон Платонович.
Еще Джанко сложил из указательного и большого пальцев половинку круга, другой рукой сделал то же самое — и сложил, будто соединил две части в целое.
И я прозрел. Мне наконец стало всё ясно.
У витрины дагерротипной мастерской Джанко пялился вовсе не на Диану, а на Агриппину! Что-то такое он узрел своим шаманским оком в ее лице. Затем и взял у хозяина адрес. Хотел проверить, годится эта женщина в «половинки» капитану или нет. А сейчас, поглядев на нее вблизи, пришел к выводу: годится.
Выходит, вовсе не ради меня он старался!
Должно быть, моя физиономия красноречиво вытянулась. Индеец подмигнул мне, потянул за кончик носа, а потом стукнул по лбу.
«Не вешай носа. Я и о тебе позабочусь».
Охота на косуль
(или, может, ланей)
…Это я поднимаюсь с Платоном Платоновичем по крутой улочке, которые у нас в Севастополе называются «спусками». Прошло пять дней. «Беллона» вернулась из похода и встала на зимнюю стоянку, а капитан переселился на берег.
Идет он со мной и не подозревает, бедный, какая ему уготована ловушка…
Долго и трудно объяснял мне Джанко свой замысел. Словами ведь он не мог, а жестами такое не растолкуешь. В конце концов индеец вывел меня во двор, стал рисовать ножом по земле.
Сначала — могучего быка с горбатой холкой и длинной шерстью.
— Чего это бык в фуражке? — спросил я.
Джанко вздохнул, пририсовал дымящуюся сигару. Тогда я понял, но обиделся за непочтение к Платону Платоновичу. Стал укорять горе-художника, а он уже калякает дальше. Изобразил две косули или, может, лани — я ни тех, ни других отроду не видал, только на мозаичной стене в моей пещере или у капитана в энциклопедии. Одна косуля была покрупнее, другая поменьше.
И снова я не скумекал.
— А эти чего?
Тогда Джанко изобразил женщину с гордой осанкой, потом девушку с опущенными вниз (если по-книжному — «опущенными долу») глазами. Тут я сообразил, о ком это он, и снова обиделся. А индеец чиркал ножом дальше. Бык с бычонком куда-то идут. В засаде охотник с пером в волосах. И прочее всякое. Полдвора он этими картинками изрисовал, пока я наконец разобрался в коварном плане.
Не сказать, как обрадовался Иноземцов, когда увидел своего приятеля живым и здоровым. И прослезился, и обнял краснокожего, хотя тот пихался и лобызаться не хотел — у индейцев, оказывается, такого заводу нету. Во всяком случае промеж мужчин.
Меня Платон Платонович тоже расцеловал, и я уж уклоняться не стал, а был очень доволен. Капитан объявил, что Джанко выкарабкался из верной могилы исключительно благодаря моим заботам. Я отнекивался, но за скромность был расцелован еще раз. Рассказывать сказки про бубен и полет к солнцу я не стал, а то не отправили бы в скорбный дом, где сумасшедших холодной водой поливают.
— …Живи, Гера, с нами, — объявил Иноземцов. — По гроб я теперь твой должник. Походов пока что не предвидится. Турецкий флот совсем разбит, в море выходить не осмеливается. А вестовой мне и на берегу нужен. Подрастешь немного, подучишься, и отправлю тебя на доктора учиться, коли в тебе такой целительский талант.
На доктора учиться я, положим, не желал, мне уже было ясно, что я буду или моряком или никем, однако с Платоном Платоновичем не спорил. Все мои помыслы были заняты предстоящей охотой.
На Ушаковский спуск я заманил капитана хитростью. Там-де сдают дом, откуда хорошо видно Южную бухту, куда поставили «Беллону». Очень уж Иноземцов переживал, что из нынешней квартиры фрегата не видно. По десять раз в день на пристань бегал. А если б можно было корабль постоянно иметь в виду, прямо из окна, ради этого Платон Платонович и от казенного жилья бы отказался, платил бы из собственного кармана, втридорога. Одно слово — капитан.
…И вот мы идем вверх по узкой улице. В небе светит бледное солнце, но холодно — по календарю уже зима.
— А еще лучше, коли выучишься на судового механика, — говорит Платон Платонович, положив руку на мое плечо. — Самая, братец, главная будет на флоте специальность. Все корабли скоро будут только на дыме ходить.
И выпускает изо рта облако ароматного сизого дыма.
Я почти не слушаю. Я в напряжении. Сигнала пока нету. Рано!
— Ой!
Сделав вид, что подвернул ногу, я скривился и присел на корточки.
Наверху у строящегося дома — штабель из бревен. Не спуская с этого места глаз, я сказал Платону Платоновичу, что ничего, нога сейчас пройдет и я смогу идти дальше.
Он не слушал, требовал снять башмак и показать ему ступню — не опухает ли, но над бревнами закачалась ветка можжевельника, и я сразу выздоровел.
— Благодарствуйте, всё в порядке. Видите, даже прыгать могу! Идемте, идемте.
Только мы тронулись, а навстречу, из-за угла показались они.
Сердце у меня так и зашлось — не от охотничьего азарта, от страха.
Агриппина Львовна несла большой бело-желтый букет, у Дианы в руке была корзина.
За минувшие дни я всё, что можно, про них обеих выяснил.
Госпожа Ипсиланти, одинокая вдова, из морской семьи. Ее родитель был капитаном корабля, покойный супруг — флотский офицер. В пансионе она преподает отечественную словесность, а еще дает на дому уроки музыки.
Диана Короленко тоже офицерская дочь, отца-матери не имеет, содержится за казенный счет. Три дня назад переехала жить к Агриппине Львовне, которая взяла ее в воспитанницы — должно быть, очень привязалась. Да и как такую не полюбить?