Беллона
Шрифт:
Диана вздохнула, смахнула слезинку.
— Если кто-нибудь очень сильно, прямо ужасно сильно полюбит, то всякие чудеса случаются. Вдребезги разбитое сердце может взять и склеиться…
Все-таки вскочила Агриппина, кинулась поправлять черную ленту на портрете, хотя она ничуть не перекосилась.
Порывисто обернулась — и вдруг спрашивает:
— Что это за пузырек вы всё в руке вертите? Я не раз примечала.
— Ничего-с… — пролепетал Иноземцов. — Капли от сенной лихорадки. У меня бывает-с.
Даже издали было видно, как он побелел.
А я нисколько не испугался, хотя в этот миг капитан чуть не налетел на рифы.
Слова Дианы опьянили меня и вознесли высоко над бренной землей.
Вот почему мне увиделся сейчас именно этот весенний вечер. Он подарил мне надежду.
Если кто-то очень сильно полюбит, то может случиться и чудо. Она сама это сказала!
А разве мало в моей жизни было чудес?
Лето
Само собой, в тот же вечер я пересказал Платону Платоновичу то, что поведала мне Диана — и про разбитое сердце, и про надежду. Капитан было просветлел, но вскоре погас. Откуда-де зеленой девчонке понимать про подобные вещи. «Не знаю откуда, а только она знает, уж можете быть уверены!», — воскликнул я, обиженный подобным отзывом о моей Диане. Иноземцов тяжко задумался на несколько дней. Потом объявил: «Коли так, надобно подождать. Время излечивает раны. С зельем я пока что соваться не стану. Преждевременно. Вот когда увижу, что встал по ветру и пора идти на абордаж, тогда и накапаю. Несильно я надеюсь на индейское колдовство, а все ж в серьезном сражении любая мелочь — подспорье».
Следующая картина — это три месяца спустя. День, когда Платон Платонович наконец «пошел на абордаж».
…Гостиная залита вечерним августовским солнцем, густым и золотистым, как абрикосовый сироп. Я слышу дивное пение. Четыре девичьих голоса выводят слова, от которых у меня слезы на глазах. Госпожа Ипсиланти играет на пианино, Диана и три ее пансионские подружки — красотка Крестовская, басистая Божко и вертлявая Спицына — исполняют песню, сочиненную в память Синопского боя.
Не будем голову ломать, Кому сегодня умирать. Гадать не станем в суете: Кто со щитом, кто на щите. Мы моряки, нам меж собой Негоже меряться судьбой.Вот и сейчас услышал я ту музыку, и замерло сердце…
Назавтра, 30 августа, в Дворянском собрании следовало состояться празднику в честь тезоименитства цесаревича Александра Николаевича (кстати и верховного начальника Крыма светлейшего князя Меншикова тоже звали Александром). Московская труппа давала новейшую пьесу господина Кукольника «Синопский бой», с громким успехом шедшую по всей России, а затем воспитанницы Морского пансиона должны были сделать небольшой концерт.
Накануне вечером нас с Иноземцовым позвали оценить номер, подготовленный Агриппиной Львовной и ее ученицами, так что это было не обычное четверговое чаепитие, а генеральная репетиция.
Слушали мы очень внимательно, и сердце замирало не только у меня. Платон Платонович сидел напряженный, с решительной складкой у рта. Он нынче пришел в белом мундире и шляпе, очень нарядный. И вовсе не из-за генеральной репетиции.
Сегодня Платон Платонович решил сделать Агриппине Львовне предложение. А подбил его я, нашел-таки довод, подхлестнувший капитана к действию. Аргумент этот я вычитал в романе.
«Не совестно ли вам, Платон Платонович, так компрометировать даму? — сказал я. — Почти девять месяцев ходите в дом и никак не афишируете своих намерений. Этак в приличном обществе не поступают». Вот как я научился разговаривать благодаря беспрестанному чтению.
Он переполошился. «Я полагал, что это распространяется лишь на визит к барышням, а для вдовы никакой компрометации не произойдет! Но ты прав, Герасим, тысячу раз прав! Она молода, прекрасна, и холостяк не может столько времени посещать ее безо всякого разъяснения своих видов! Спасибо тебе, что открыл мне глаза».
Ночь он не спал, всё ходил по кабинету. А к завтраку вышел строгий, собранный. «Что ж, — говорит, — на абордаж так на абордаж. Разработаем диспозицию».
По плану, в составлении которого участвовал и Джанко, мне отводилась роль прикрытия.
Роковой час пробил, когда пансионерки спели про Синоп в последний, третий раз (первые два раза Агриппина осталась недовольна и попросила нас те исполнения не засчитывать).
Мы громко захлопали и даже вскочили, как бы не в силах сдержать восторга. Далее, действуя будто два выходящих на линию корабля, двинулись в обход стола: я справа, капитан слева.
Мой маневр заключался в том, чтоб заслонить собою Платона Платоновича, который задержится возле Агриппининой чашки.
Путем многомесячных наблюдений было установлено, что горячий чай госпожа Ипсиланти пить не любит, обязательно дает ему остыть. Зато потом непременно выпивает до донышка.
Я достиг назначенной точки, бросил якорь и как можно шире расправил плечи. Мог бы так сильно не стараться — Агриппина в нашу сторону не смотрела.
— Умницы девочки! — говорила она. — Если так же споете завтра, успех обеспечен. Ну, на сегодня довольно.
— Агриппина Львовна, я так волнуюсь — ужас! — пискнула Спицына.
Божко прогудела:
— Агриппина Львовна, а нижнее «фа» у меня хорошо вышло?
Я воровато оглянулся. Капитан, бледнее смерти, капал из пузырька в чашку.
— Платон Платонович! — позвала вдруг Агриппина. Переполошившись, Иноземцов спрятал пузырек, еще наполовину полный, в карман. — Могу ли я перемолвиться с вами по одному важному предмету?
— Конечно. — Он был решителен и хмур. — Я и сам тоже желал бы с вами кое о чем поговорить…