Беллона
Шрифт:
Вдруг свист.
С вражеских позиций пушки постреливают уже второй день, хоть и не сказать, чтоб часто. Платон Платонович сказал: начинают пристреливать квадраты.
Я обнаружил, что, если прищурюсь, могу видеть полет ядра (по-артиллерийскому — «траекторию выстрела»). Оно летит несколько секунд, и при известном навыке заранее понятно, куда примерно упадет снаряд.
Но такого свиста, как этот, я еще не слыхивал. И ядра что-то не видно.
Снаряд я замечаю в последний момент. Он падает не так, как прежние, а почти отвесно — сверху вниз.
Ударившись о землю, черная круглая штуковина завертелась, зашипела, заплевалась искрами.
Это не ядро, это бомба!
Я сразу вспомнил, как запылал факелом Степаныч, когда ему под ноги попала турецкая зажигательная. Но осколочная ничуть не лучше.
Я упал ничком, закрыл затылок руками — и тут же лопнуло, грохнуло, завизжало.
Не сразу я соображаю, что можно было и не падать. Бомба разорвалась, во-первых, на пустом месте, а во-вторых, в доброй полусотне шагов.
Быстренько поднимаюсь, гляжу на Иноземцова — видел мой нырок или нет?
Платон Платонович смотрит не на меня, а в небо. Лицо у него задумчивое. Почесал кончик носа.
— Эй, плотники!
Подбежавшему Соловейке капитан говорит:
— Ты вот что, братец. «Палубу» настилать не нужно. От бомб она щепками разлетится, людей поранит. Лучше поплотнее землю утрамбуйте.
Пока они там обсуждают, чем лучше трамбовать, я иду вглубь укрепления. Там что-то посверкивает чудесным переливчатым сиянием.
Это отец Варнава, в одной тельняшке, обивает золотой тканью внутренность маленькой деревянной будки вроде тех, которые ставят для часовых.
— Часовенка будет, для Николы угонника, — охотно объясняет мне поп. — И риза старая сгодилась. Красота? После еще лампадку повешу.
Потом я, задрав голову, наблюдаю за странными действиями Джанко. Он влез на «мостик», поставил стул, а всю переднюю часть, где перила, прикрывает матрасами, тюфяками и подушками.
Вон оно что! Хочет защитить капитанское место от пуль.
Пули над бастионом тоже посвистывают. Вражеские нарезные винтовки легко достают до нас. Во время боя — штурма или артиллерийской дуэли — Платон Платонович, конечно, будет на виду у ихних стрелков. Как во время Синопа. От ядра иль бомбы пух-перо не уберегут, а вот пущенная с пятисот шагов пуля в них застрянет. Молодец, Джанко!
Бастион мы строим уже девятый или десятый день, и если я столь явственно вижу именно это утро, на то имеется своя причина.
— Гера! Куда ты запропастился? — слышу я голос Иноземцова.
Бегу со всех ног…
— Беги… сам знаешь куда, — тихо сказал Платон Платонович. — Три часа назад Агриппина Львовна прислала записку, попросила доктора, если он сейчас не занят. Осип Карлович перевязочный пункт обустроил, раненых пока нету. Я отпустил. А он ушел и не возвращается. Тревожно мне. Вдруг что с нею или с Дианой? Госпожа Ипсиланти попусту не попросила бы…
Я уж хотел бежать, но капитан меня остановил:
— Погоди… Это еще не всё. Пусть они возьмут самое необходимое и отправляются на северную сторону. В городе скоро будет опасно. Вот, держи. Это записка для баркаса. Это — квартирмейстеру, чтоб выделил коляску. А это… — Он вздохнул. — Скажи, покорнейше прошу взять у меня денег в долг. На бастионе они мне не нужны. И уж уговори как-нибудь, постарайся… Если не возьмет, будешь за всё платить сам. Ты позаботься, чтоб они там, в Симферополе, хорошо устроились.
— Как в Симферополе? — вскинулся я. — Платон Платоныч, ваше высокоблагородие, за что отсылаете? Мое место здесь, при вас!
— Нет. Твое место при них. Всё, юнга, беги.
Я побежал, конечно.
Но до того мне стало обидно — слов нет. Опять капитан решил меня с фрегата списать. Не забыл Синопа, значит…
А только не выйдет у вас, Платон Платонович.
На углу Сиреневой улицы я обогнал еле плетущуюся арбу, в которой лежали и сидели, свесив ноги, несколько раненых. Это были не наши — сухопутные. Некоторые сидели, болтали меж собой и покуривали, но один из лежачих громко и жалостно стонал.
— Братцы, мочи нет! Братцы, мочи нет! — всё вскрикивал он.
Ему лениво отвечали:
— Нет мочи — помирай, а сердце не рви.
Я поскорей прошел мимо и отвернулся.
Дверь дома была приоткрыта. Тревога, передавшаяся мне от Платона Платоновича и усилившаяся при виде раненых, окрепла. Не постучавшись, я пошел вверх, на невнятный мужской голос.
Это был наш Осип Карлович.
Он говорил:
— …Сие, сутарыня, открытый перелом. Наклатываю шину. Вот так…
О, господи!
Я взлетел по ступеням и застыл на пороге гостиной.
Госпожа Ипсиланти и Диана сидели у стола, на котором возвышалась бронзовая голая дева с луком и стрелами. Это была древняя богиня охоты, а звали ее, как мою несбывшуюся мечту — Дианой.
Доктор Шрамм с засученными по локоть рукавами зачем-то прикручивал к руке богини две деревянные дощечки. Кроме того у статуи на голове была плотная повязка навроде шлема, а шея обмотана бинтом.
— Фот и фся хитрость, — сказал Осип Карлович. — Ясно?
Обе слушательницы кивнули, причем Агриппина записала что-то в тетрадку. Я не мог уразуметь, что всё это означает.
— Теперь ресаные раны. О, это самое легкое.
Лекарь подвинулся. Я увидел, что на столе лежит свежеощипанный гусь.
— Выклятит ресаная рана вот этак…
Шрамм взял нож и рассек тушку. Из-под пупырчатой кожи засочилась кровь. Диана страдальчески наморщила лоб, Агриппина снова кивнула.
— Преште фсего, Акриппина Льфофна, смачиваете спиртом корпию… Протираем рану. Фот так… — Руки врача ловко двигались. — Кусь не орёт, но раненый путет орать — это ничефо. На это не нушно опращать фнимание. Перём иколку-нитку. Ну, это парышни хорошо умеют… Чик-чик-чик. Котово.