Беллона
Шрифт:
На месте разреза остался аккуратный шов.
Я громко кашлянул.
— Здравствуйте…
Смотрел я исключительно на хозяйку. С того самого дня, когда я понял, что чудес в моей жизни больше не будет, с Дианой мы ни разу не виделись. И сейчас встретиться с нею глазами я не осмелился.
Агриппина Львовна обернулась, всплеснула руками. А Диана — Диана вскочила и закричала:
— Гера! Гера! — да так радостно, что мое дурацкое сердце ёкнуло. Я представил себе, что сжимаю его в кулак. Вроде помогло.
— Что на бастионе? Как Платон Платонович? — быстро проговорила госпожа Ипсиланти, идя мне навстречу. — Мимо нас с самого утра везут раненых. Я так волнуюсь.
— Все целы пока, слава Богу. Платон Платонович велели кланяться.
Я говорил сдержанно, солидно.
— Раненых нет — корошо, — заметил доктор. — Токта я фыпью чаю. И потом мошно протолшить урок.
— Нет, Платон Платонович прислал меня с поручением. Скоро ихние батареи закончат пристрелку и вдарят по настоящему. Уезжать надо. Я вас, Агриппина Львовна, на тот берег перевезу. А оттуда поедете в Симферополь. Уж и коляска снаряжена. Собирайте вещи, я помогу.
Про деньги я говорить не стал. Чем уламывать Агриппину, лучше по-тихому сунуть Диане. Она в хозяйственном смысле потолковей своей опекунши будет.
А госпожа Ипсиланти возьми и скажи — спокойно так, будто о давно решенном:
— Никуда я не поеду. Где Платон Платонович, там и я. Видишь, я начала учиться медицинскому делу? Когда начнется бой, я найду себе место.
Далеко не сразу понял я, что именно означают ее слова. Взглянул на портрет мичмана — вот это дела: траурная лента исчезла!
— Так и передать? — переспросил я.
И посмотрел на Диану. «А я тебя предупреждала, что этим кончится» — говорило ее лицо.
Даже Осип Карлович, на что беспонятливый в тонких чувствах человек, и тот скорчил рожу: вон-де оно как.
Ладно.
Подошел я к Диане.
— Давай, собирайся. Я тебя на ту сторону переправлю и устрою, как надо. Ваших-то пансионских, поди, давно из города увезли.
— Да-да. Я тоже об этом думала. — Госпожа Ипсиланти обняла воспитанницу. — Видишь, всё и устроилось. Спасибо Платону Платоновичу. Поживешь с девочками. Собери вещи, а я пока напишу записку Эрнестине Николаевне.
Но Диана не тронулась с места. И глядела она не на Агриппину — на меня.
— Ты поедешь со мной до Симферополя?
— Нет, только доставлю на ту сторону и посажу в коляску. У меня же фрегат. В смысле, бастион.
И тогда она сказала, в точности тем же тоном, что Агриппина Львовна.
— Никуда я не поеду. У тебя фрегат, а у меня ты.
Я, конечно, захлопал глазами.
Поди, разбери их, женщин. Помру — так и не разгадаю ихнего устройства.
Жертва Беллоне
…А это уже первый день октября. Я больше не вестовой при капитане. Или, правильней сказать, не только вестовой. С нынешнего утра я — сигнальщик, должность новая, прежде небывалая и, что называется, на виду. В самом прямом смысле.
Я наверху, надо всеми. После слов Дианы «а у меня ты» мой дух, как пишут в книжках, воспарил. Опять же и телесно я вознесен над человеками. Я нахожусь на «мостике», гордо возвышающемся над «Беллоной».
Бастион два дня как достроен, готов к сражению и теперь, по словам Платона Платоновича, «заканчивает прихорашиваться». К брустверам проложены утрамбованные песчаные дорожки, двери землянок и блиндажей свежепокрашены, к лесенкам, что ведут на брустверы, сделаны канатные поручни, под «грот-мачтой» — судовой колокол, отбивающий склянки, и повсюду — просто так, для красоты — развешаны спасательные круги с названием фрегата, хотя здесь они, конечно, никого спасти не смогут. Пес Ялик обзавелся личным жилищем, какого на корабле у него не было: будкой, покрашенной на манер тельняшки. Мартышка Смолка поселилась под лафетом пушки, при которой состоит фейерверкером ее покровитель Соловейко. Для определения силы и направления ветра (их необходимо учитывать при коррекции артиллерийского огня) у нас на мачте сделан небольшой парус, рея которого может поворачиваться в любую сторону. Издали бастион, должно быть, и вправду напоминает плывущий по волнам корабль.
Неприятель тоже почти готов к драке. Напротив нас, на не столь дальней, но теперь недоступной Лысой горе, в недрах которой таится одному мне ведомое сокровище, французы заканчивают строить свои батареи. Первая линия уже возведена, но им этого мало — выше по склону они затеяли второй ярус, чтоб, когда начнется канонада, задавить нас двойной мощью огня. Нижний-то ярус пощипывает нас и теперь. То ядро швырнет, то бомбу подкинет. Ядро просвистит над ничейной землей, бомба прогудит по небу — и жахнут, куда Бог пошлет. Или в бруствер, или внутрь бастиона, или дальше, где землянки резерва, перевязочный пункт доктора Шрамма, камбуз и прочее тыловое хозяйство. У нас ведь от передовой до глубокого тыла шагов сто. И повсюду копошатся люди. Комендоры — у пушек, подносчики — возле снарядных горок, стрелки сидят подле бойниц, землекопы копают, маляры красят, подметальщики метут. Одно слово — корабельная жизнь. Казалось бы, каждый вражеский выстрел кого-то обязательно достанет.
А между тем, хоть по фрегату, в смысле бастиону, с утра выпущено (я считал) сорок семь бомб и ядер, у нас никто не убит, не поранен.
Потому что капитан учредил полезную должность «сигнальщик» и определил на нее юнгу Герасима Илюхина, приметив его, в смысле мою, исключительную зоркость в сочетании со звонкостью голоса. И удостоился я повышения.
С самого утра, повышенный и вознесенный, сижу я на почетном месте, обустроенном для капитана его заботливым индейцем. Удобно развалился на стуле, подложив под задницу подушку. Рядом на столике графин с лимонадом, коробка с сигарами. Сигару я разок курнул — гадость, а вот лимонная вода на солнцепеке вещь хорошая.
Вражеская позиция передо мною, как на ладони. Раз в пять минут то там, то сям ба-бах! — вылетает клуб дыма. Я сразу выпрямляюсь, ладонь ко лбу и слежу за полетом снаряда. Вначале не всегда угадывал, куда он приземлится, но довольно скоро насобачился.
К примеру, крикну:
— Баба! Кажись, на шкафут!
Это значит, француз кинул бомбу и ударит она в середину нашей брустверной линии. После моего крика народ кидается оттуда врассыпную — все наши держат ухо востро и сигнальщика слушаются. Бомба хрясь в землю. Вспышка, грохот. Во все стороны летят осколки, комья, камни. А люди целы, только рытвина осталась. Через десять секунд все снова работают, а землекопы лопатами засыпают вмятину. Прошла минутка — и будто не было попадания.
Если же я кричу:
— Яшка! Мимо! — то никто на пущенное в молоко ядро и головы не повернет.
Хорошо мне. Будто я бог с пещерной картины. Восседаю на облаке, повелеваю поднебесным миром, и на моих мозаичных устах сияет блаженная улыбка.
А и как мне не блаженствовать?
Она сказала: «Никуда я не поеду. У тебя фрегат, а у меня ты». Это во-первых и в-главных.
Во-вторых: съел, гад Соловейко? Хоть ты в мою сторону не глядишь и рожу свою конопатую воротишь, а когда я завопил: «На баке! Яшка!» — дунул оттуда, только подметки засверкали.