Белое, черное, алое…
Шрифт:
— Вам, наверное, кажется странной такая обстановка. Но это не потому, что руки не доходят или денег не хватает. Как вы понимаете, я могла бы тут все поменять, но не хочу. Здесь ведь жили еще мои родители. Конечно, не все мои знакомые адекватно реагируют на такие причуды, только я уже вышла из возраста, когда мнение окружающих имеет какое-то значение, — она снова усмехнулась. — Но не подумайте, что я оправдываюсь. Вы знаете, я уже могу себе очень многое позволить, например не делать европейского ремонта.
— Ну что вы, — искренне сказала я. — Вот с этим, — я обвела рукой комнату, — никакой евроремонт не сравнится. Здесь во всем дух времени. Можно купить шикарную квартиру и отделать ее по последнему слову, но дух времени не
— Я сразу почувствовала в вас что-то такое, не свойственное современным чиновникам, — медленно сказала она. — Вы ведь родились здесь, в Петербурге?
— И не в первом поколении, в паспорте у меня место рождения — Ленинград.
— У меня здесь бывали даже художники, которые не помнили автора «Княжны Таракановой», — так же усмехаясь, продолжила она, глядя на меня в упор, но, несмотря на ее дружелюбность и явное расположение ко мне, мне стало почему-то не по себе под ее взглядом. — А кто ваши родители, Мария Сергеевна? — вопрос был задан очень легко, по-светски, без напряжения.
— Оба инженеры, с техническим образованием. Но у меня в семье и отец, и дед хорошо рисовали, дед предпочитал акварель, а отец и маслом писал.
Сказав это, я сама на себя удивилась: уже давно я взяла за правило не рассказывать никаких подробностей своей жизни людям, с которыми меня сводит уголовное дело, независимо от их процессуального положения. Это опасно; люди, которые сегодня по-дружески заглядывают тебе в глаза и говорят комплименты, завтра могут написать на тебя чудовищную клевету, а для придания правдоподобности своим обвинениям привести подлинные факты твоей биографии, тобою же сдуру любезно сообщенные. Но тут же я нашла себе оправдание — бдительность утрачена из-за необычной обстановки, словно я провалилась во времени на тридцать лет назад, в те дни, когда папа рисовал мне на каждый день рождения настоящие открытки с белками и зайцами, державшими подарки для меня; а мама, с высоким лбом и горделивой осанкой, заставляла проходящих мимо мужчин оглядываться ей вслед, и меня, малявку, уже тогда распирало от гордости, пьянил ее женский успех; а бабушка даже в будние дни подавала к обеду гуся в яблоках или запеченную телятину, хотя не так уж много получали мои родители-инженеры, но на еде никогда не экономили, это было у нас не принято. И сейчас, когда я веду собственное хозяйство, мне никак не понять, каким образом ухитрялась бабушка на коммунальной кухне, деля конфорки на плите с соседкой и моя посуду в тазике из-за отсутствия централизованной горячей воды, готовить, почти каждые выходные, пиры на двадцать человек, с салатами, тушеной уткой и пирогами с капустой; с пирожковыми и подкладочными (под суповую) тарелками, хрусталем и мельхиором. Мне не понять, но аромат такого бытия я все-таки вынесла из своего детства, и образ моей бабушки витает надо мной, когда я колдую у своей собственной плиты, готовя по ее рецепту картофельные котлеты с грибным соусом, или коврижку с орехами, или зеленые щи, в тарелке которых, как завершающий мазок в натюрморте, должна плавать половинка крутого яйца желтком вверх.
Стараюсь, как могу, и мне кажется, что мои друзья любят бывать у меня и тянутся к моему дому, как когда-то тянулись к нашему дому друзья моих родителей…
Нателла не мешала мне предаваться воспоминаниям, только внимательно следила за выражением моего лица, и по-моему, оно ей нравилось. Заметив, что я вернулась в реальность из тех дней, она мягко спросила, что я предпочитаю — чай, кофе или какао.
— Спасибо, — смущенно отказалась я, — я ничего не буду, не утруждайтесь.
— Навязывать я вам не буду, — спокойно отозвалась она, — но если захотите выпить чайку или кофейку, скажите, хорошо?
Я кивнула.
— Где вам будет удобнее — здесь или в кабинете? — спросила хозяйка, доставая из ящичка старинного буфета (почти такого же, как тот, что стоял у нас когда-то) большой конверт, из которого торчали уголки фотографий, и еще один конверт с какими-то бумагами.
— Можно, я посмотрю их здесь, на диване?
— Конечно, пожалуйста. Извините, что все это россыпью, но я не люблю альбомов и очень редко смотрю фотографии, а уж показывать — вообще никому не показываю. Я вам нужна буду?
— А вы хотите уйти?
— Я там на кухне вожусь, так что, если я вам понадоблюсь, крикните. С вашего позволения, если не требуется моего ежесекундного присутствия. — Последние слова она произнесла слегка насмешливо, но, впрочем, вполне доброжелательно и вышла, оставив меня наедине с историей своей семьи.
Перед тем как высыпать фотографии из конверта на диван, я еще раз обвела глазами комнату и подумала: как странно, что она не взяла к себе жить внуков.
Конечно, ее резоны заслуживают внимания — у нее устоявшийся образ жизни, присутствие здесь детей создаст неудобства и ей, и им; но дух этой квартиры, так удивительно напомнивший мне дух моего детского жилища, заставлял меня думать, что она должна была поступить иначе…
Как я люблю рассматривать старые, еще черно-белые снимки!
Мне кажется, что на них все более веселые и непринужденные, чем на мгновенных поляроидных фото или кодаковских цветных картинках. Здесь, в конверте, преобладали как раз такие, черно-белые фотографии, и в принципе я вполне разобралась в их хронологии.
Детские снимки Нателлы, она с родителями. В детстве она, конечно, была очаровашечкой. Ее фото в юности; она на показах в качестве модели, модное закулисье, полуголые девушки не в фокусе — похоже, что снимали в шутку, неожиданно для моделей. Какой-то пикник на берегу озера: бутылки, гитары, шашлыки — вид издалека. Большая цветная фотография, сделанная во Дворце бракосочетания; Нателла в очень красивом наряде, ослепительно улыбающаяся, рядом с симпатичным молодым человеком, держащим под руку хорошенькую сияющую невесту в платье с кринолином. Наверное, свадьба сына. В этом ворохе обязательных для любой жизни исторических вех мое внимание привлекли две фотографии: одна — гроб, в котором лежит мужчина с неумело заретушированной раной на виске, она явственно видна даже на черно-белом снимке; у изголовья — очень красивая женщина в черном кружевном платке, наброшенном на светлые волосы, и рядом с ней очень похожая на нее маленькая Нателла. Обе не смотрят в объектив.
И вторая: снимок сзади — Нателла в обнимку с каким-то мужчиной, она обернулась к снимавшему, а мужчина нет; лица его не видно, но фигурой его Бог не обидел; весна или лето, она в легком платье, на которое наброшен мужской пиджак, а он в брюках и рубашке. Нателла смеется, придерживая рукой сползающий пиджак. Эта фотография заинтересовала меня фоном: парочка снята в движении, они направляются к чрезвычайно знакомому мне зданию — нашему Районному управлению внутренних дел. На здании висит транспарант с текстом: «55 лет Великому Октябрю!» Значит, Нателле на этом снимке двадцать шесть лет, машинально подсчитала я. Других фотографий, на которых Нателла была бы снята с мужчиной, я не нашла. И фотографий вместе с сыном — тоже.
Из конверта с бумагами я вытащила пожелтевший Нателлин аттестат о среднем образовании; одни пятерки. Странно, что она не стала поступать в институт, хотя, по всему судя, она себя на сто процентов реализовала как модель, а потом как бизнес-леди; ну и зачем ей тогда высшее образование?
Нашелся там еще конверт без письма, тоже очень старый, с адресом Нателлы, нацарапанным аккуратным старческим почерком, и обратным московским адресом, от Богунец Алевтины Аркадьевны. Свидетельство о смерти отца Нателлы — Редничука Ивана Аркадьевича, род смерти — убийство. Я тихо переписала себе в записную книжку московский адрес и данные свидетельства о смерти. Повертела в руках еще один старый конверт, фамилия адресата на нем была стерта, но адрес остался: