Белое проклятие (сборник)
Шрифт:
Не только я, подумал Семенов, наверняка не смыкает глаз и Шумилин. «Восток, я Мирный, слушаем вас на всех волнах…» С тех пор, как Белов удачно приземлился, прошли сутки, а Восток молчит, как воды в рот набрал, и кое-кто в своем воображении начинает сочинять на первую пятерку похоронку. Пойдет – уже пошла, не иначе – шифровка Свешникову, скоро начнется сыр-бор, что, как и почему… У кого-то язык на привязи не удержится (один болтун на коллектив – в порядке нормы), жены узнают и спать перестанут…
Как можно быстрее выходить в эфир! «Восток, я Мирный, у нас пурга, ветер южный двадцать пять метров, видимость ноль…» Хорошо сказал Андрей: «Ты забыл, Саша, что пурга в Мирном продлится три недели» – это когда сам Андрей Гаранин умылся кровью и доктор вторично (на сей раз не для всех ушей) закинул удочку: попытаться сделать печку-капельницу и дождаться Белова в тепле. Три недели, конечно, вряд ли, хотя и такое случалось, а дней десять – вполне возможно. Разницы, впрочем, особой нет, уже сегодня ночью столбик опустился до отметки минус пятьдесят и с каждым днем будет падать все ниже. Капельницу, пожалуй, сделать можно, а что дальше? Если станция не выйдет на связь еще день-другой, Белов будет забивать «козла» и ждать у моря погоды? Очень это на него не похоже. А похоже другое: Коля махнет рукой на пургу и попробует взлететь, но не станет ли этот полет для него последним?
Семенов встрепенулся: как это раньше он не подумал о столь очевидной перспективе? Обязательно попробует, это в его характере, и сомневаться нечего! Нет такой ситуации, в которой Коля не усмотрит шанса. Припомнит, как взлетал на святом духе с «волейбольной площадки» и вслепую садился на «баскетбольную» (его словечки), постучит по дереву от сглаза, трижды через плечо плюнет – и попробует. Как тогда, в тундре, тоже ведь никто не верил, а взлетел!
Лет пятнадцать назад произошел с Беловым такой случай. Летал он тогда на дряхлом У-2 и сел на вынужденную, километров восемнадцать не дотянул до Скалистого Мыса. Дело было в июле; в это время года тундра бурно расцветает, покрывается ягелем и цветочками вроде лютиков и маргариток и вообще становится необыкновенно живописной. Но красота эта для глаза, а путнику ходить по летней тундре – одна мука: почва оттаивает сантиметров на двадцать пять, амортизирует, словно резина, ноги вязнут по щиколотку, с непривычки того и гляди вывихнешь. Взял с собой Белов рюкзак с едой, ракетницу и только отошел от самолета, как появилась белая медведица с двумя медвежатами. Прыгая, как заяц, с кочки на кочку, Белов домчался до самолета, залез в кабину и задраил люк. Медведица подошла, понюхала рюкзак, который беглец с перепугу уронил, разодрала когтями и в две минуты слопала трехсучочный запас продовольствия. Понравилось. Взглянула на Белова очень выразительно, так что у него мурашки по телу пробежали, и улеглась спать. А медвежата, необыкновенно довольные такой редкостной игрушкой, вскарабкались на самолет и стали рвать обшивку. Белов выстрелил из ракетницы, напугал их, побежали ябедничать матери. Та проснулась, задала им трепку и снова улеглась. Тогда Белов выстрелил в медведицу – чуть в сторону, конечно, чтобы не поранить, а то обозленная зверюга разнесла бы легкую машину вдребезги. Медведица смахнула ракету лапой, облизала ее и кивнула, давай, мол, еще. Снова пальнул – медвежата с визгом побежали за ракетой, в жизни еще так весело не играли. Голодный, вне себя от злости, Белов чуть не сутки безвылазно проторчал в кабине: совестил медведей, обзывал их всякими словами. Да разве они, мерзавцы, поймут?
Когда они, наконец, ушли, Белов еще полсуток добирался до станции и пришел туда еле живой. Набросился на еду, отдохнул, посмеялся с друзьями над своим приключением, и все стали думать, как выручить самолет. Проще всего было бы дождаться осени, когда тундра подмерзает, но это еще два-три месяца, и Семенов, который замещал начальника, вместе с Беловым придумал хитроумный план. Несколько дней всем коллективом к самолету таскали доски и соорудили этакий двухдорожечный тротуар длиной метров двадцать пять – будущую взлетную полосу. Потом разгрузили самолет – сняли вспомогательный движок, спальные мешки, слили почти весь бензин – и вкатили У-2 на дорожку. Теперь успех зависел от слаженности, синхронности общих действий. Человек десять взялись за хвост и за крылья, Белов запустил мотор, а Семенов стоял впереди с поднятой рукой и ждал сигнала. Предприятие было рискованное и требовало от летчика поистине ювелирной работы: в случае неудачи самолет мог скапотировать – и тогда неизбежна тяжелая авария. Самолет трясся, люди с трудом его удерживали, а Семенов неотрывно смотрел в лицо Белова, чтобы не упустить кивка. Не забыть ему его лица, сколько эмоций было на нем написано! Будто все существо свое Белов подключил к мотору, набиравшему максимальные обороты, душу свою прибавляя к подъемной силе самолета! Кивок, Семенов резко опустил руку, люди мгновенно упали на землю, а самолет бешено рванулся по дорожке и взмыл в воздух! Дальше было просто. В полутора километрах на склоне пологого холма заранее подыскали площадку из выветрившихся камней, и Белов благополучно там приземлился. Подтащили туда движок, мешки и бензин, привели самолет в порядок, и Белов улетел – веселый, уверенный в себе и в своей неизменной удаче.
Таких удач у него было много. Однако, напомнил себе Семенов, еще никто не улетал из Мирного в сильную пургу. Он воссоздал в своей памяти план аэропорта Мирный, его взлетно-посадочную полосу. С трех сторон зона ледниковых трещин, с четвертой – ледяной барьер высотой в несколько десятков метров. И стоковый ветер с купола, двадцать пять метров в секунду. Возможно, такой летчик божьей милостью, как Николай Белов, и здесь может усмотреть свой шанс. Но очень возможно и то, что самолет, будто спичку, подхватит воздушный вихрь, изломает и выбросит либо в зону трещин, либо с барьера в море.
Кровь из носу и отовсюду, откуда она может прорваться, но от этого полета Колю нужно уберечь!
Семенов согрелся, в блаженной истоме замерло тело, так бы и лежал, скорчившись калачиком, в этом тепле. Не возникни тревожная мысль о Белове, провалялся бы, наверное, еще час или два, а теперь медлить преступно, гонит она кнутом на работу, как старую, измочаленную жизнью лошадь, которой уже и овса не надо, дали бы клок сена и оставили в покое.
Семенов вздохнул, пожалел напоследок самого себя и стал выбираться из мешка.
Запуск
Хотя Семенов объявил подъем раньше, чем обещал, никто не жаловался и не бросал исподтишка взглядов на часы. По-настоящему заснуть ухитрился лишь один Бармин, и теперь он выглядел свежее других. Пока товарищи натягивали унты, Семенов поделился своими опасениями.
– Реальное дело, – согласился Гаранин. – Не усидит, попробует взлететь и сломает себе шею.
– Ногу, куда ни шло, – проворчал Дугин, поднимаясь во весь рост и с хрустом потягиваясь. А шейные позвонки наш док ремонтировать не умеет.
Семенов взглянул на товарищей. Их лица заросли щетиной, с пробивающейся сединой у Гаранина, рыжеватой у доктора. Филатов бодрился, хотя горная болезнь явно действовала на него сильнее, чем на других, а глаза сильно покраснели и слезились: выходя на улицу, он забывал надевать темные очки.
– Надо – значит, надо, – сказал он, и Дугин одобрительно кивнул. – Пошли, Женька, поищем лесу для треноги.
К ним присоединились остальные. Обшарили станцию, свалку и холодный склад, разыскали несколько рудстоек и сколотили из них треногу, установили над дизелем, оснастили ее блоком с капроновым шнуром и с превеликой осторожностью подвесили крышку цилиндров – два пуда чугуна. Теперь ее следовало опустить на шпильки блок-картера – предельно точно, чтобы не сбить резьбу. Эту ответственную операцию механики никому не доверили, опускали крышку вдвоем. Под ее тяжестью шнур натянулся струной, и Семенов с беспокойством подумал, что ни только треногу, но и капрон нужно было испытать на прочность. Тот самый штормтрап, который когда-то оборвался в шурфе, тоже был из капрона, и Семенов тогда пришел к выводу, что при сильных морозах много надежнее обыкновенная пеньковая веревка, не говоря уже о манильском тросе. А синтетика есть синтетика, искусственные волокна холода не любят, становятся хрупкими и ломкими.
– Перекос!
Дугин приник всем телом к крышке, выравнивая ее на шпильках, а Филатов вцепился в шнур и напрягся, чтобы чуть-чуть ее приподнять. Дугин кивнул – опускай, мол, все в порядке. Удовлетворенно вздохнул, выпрямился.
– Можно убирать механизацию, Николаич.
Семенов и Бармин уволокли треногу в сторону, а механики слегка, пока что вручную, стали наживлять гайки на торчащие сквозь отверстия крышки шпильки.
– Сервируйте стол, друзья!
Паяльной лампой Гаранин раскалил добела стальной лист и швырял на него отбивные бифштексы. Способ старинный, в Арктике и по сей день любители так готовят оленину. Может, гурману такая пища и не пришлась бы по вкусу, зато для ее приготовления ни печки, ни сковороды с жиром не надо, мясо испекается в одну минуту.
– Обедать – не работать. – Филатов с готовностью присел на скамью. – Знаешь, Женька, чем трудовой день красен?
– Ну?
– Перерывом на обед и перекурами. Это не я, это в Древнем Риме один башковитый мужик придумал, по имени Сократ. Верно, док?
– Никогда такой ерунды Сократ не говорил, – засмеялся Бармин, присаживаясь. – Кстати, он жил и мыслил в Древней Греции.
– Пустобрех, – неодобрительно произнес Дугин.
– Сократ, древний гений и мудрец, – пустобрех? – оскорбился Филатов. – Знал, что ты неуч, но не думал, что такой глухой. Отец-командир, предлагаю организовать на Востоке курсы по ликвидации безграмотности, для Дугина и Волосана.