Белое пятно
Шрифт:
– Ладно, а зачем лампы искал? Ты же спрашивал у киномеханика электронные лампы?
Запираться тут не было смысла.
– Спрашивал, хочу старый приемник отремонтировать.
– Радио слушать? А лампы искал для радиопередатчика, судя по маркировке. Ну, и что ты скажешь?
Ерема пожал плечами.
– Должно быть, они одинаковые…
Особист не дал договорить, рубанул кулаком по столу:
– Хватит врать, Осягин! Кому потребовались лампы для радиопередатчика?
– Злым духам. – пробурчал тот. – Кому же еще?
Капитан на шутку не обиделся, напротив, облегченно вздохнул:
– Это уже ближе к правде… – и пригрозил. – Запомни, Осягин, будешь врать – срок схлопочешь. Теперь отвечай, откуда у тебя эта вещица?
И поднял за цепочку серебряные швейцарские часы, отобранные у Еремы, когда привели в милицию. У того ответ был заготовлен:
– Трофейные, с фронта привез.
– Ты же не воевал?
– Но в Германии служил…
– А надпись на оборотной стороне крышки читал?
– Там не по-русски написано.
– Верно, по-английски, и звучит это как Куз.
– Мне все равно, трофейные…
Юлианов всякую надежду потерял, рассердился:
– Сейчас в камеру! Посиди, подумай. Завтра мне все про духов расскажешь. И особенно про часы! Кто и когда подарил.
И вызвал дежурного милиционера…
Безлюдную, благодатную эту землю даже стихии не трогали. Ураганы рассекались горами и проносились мимо, таежные пожары упирались в широкие, но мелкие каменистые реки, либо скалы с россыпями курумников и заглыхали еще на дальних подступах, суровые морозы распадались на два потока и уходили один на запад, другой на восток, огибая неприступный Соржинский кряж. Стоял он словно корабль между двух сибирских рек, разделяя водные и воздушные потоки, а может быть и все пространство до небесной выси. Даже Тунгусский метеорит, целивший в плоские вершины правого борта кряжа, будто на стену наткнулся. Редкие старики-очевидцы, в частности дед Еремы, своими глазами видел, как слепящая звезда сначала пошла к земле, но в последний миг будто зависла! А потом скользнула вверх, унеслась к Подкаменной реке и уже над нею хлопнула да сгорела. А тут ни единого дерева не свалилось, разве что по реке волна пошла, на горах лед растаял, и тундровые болота на вершинах в единый миг высохли. Зато другие звезды, совсем малые, падали на кряж часто, и часто рассыпались в прах или таяли – говорят, ледяными были. Еремин дед такую звезду находил и целиком принести не мог, так кусок отколол топором и положил у себя в избушке. На вид и в самом деле, как прозрачный лед, но теплый и не тает, а будто сразу испаряется. Полежал осколок такой звезды недели три – вдвое уменьшился. Остатки дед хотел в Потоскуй привезти, детям и внукам показать, но пока плыл на лодке по Сорже, метеорит исчез. Другие же казаки много раз находили оплавленные камни величиной с кулак и поболее. Считалось, тот счастливый, кто нашел остывшую звезду, от зубной боли помогала и от пупочной грыжи у младенцев.
Но вот когда золотая лихорадка охватила всю Восточную Сибирь, эта лютая стихийная хворь доползла и до Соржи. Долее всех не поддавались ей казаки, продолжали пахать, сеять, лошадей разводить, но неотвратимая напасть и их достала, заразились даже самые стойкие к зачумлению, жившие тут особняком, казачьи становища. Казаки давно не служили, при шашках не ходили, однако ремесло свое земледельческое помнили, снабжая хлебом и конями всю округу. И только зимой, зажиточные, но томимые бездельем, промышляли пушного зверя и рыбачили. Так ведь и стойкие казаки поддались искушению, побросали свои поля, с такими трудами отвоеванные у тайги, оставили промысловые участки и отправились на прииски. Или вовсе начали добывать золото на своих нивах, сдирая гумусный плодородный слой, под которым лежали сокровища.
А через три десятка лет лихорадка иссякла сама по себе вместе с россыпями и схлынула, как шрамы оставив шурфы, канавы, горы перемытого песка и приискательские названия поселков – Покукуй, Погорюй и Потоскуй. Это не считая двух десятков станов и заимок, где бараки, под завязку забивались зимующими золотушниками. Каждую осень они выходили из тайги и первые недели начиналось лютое веселье. Разумные да рачительные, гуляли пару дней и отправлялись к своим семьям, да таковых было на пальцах перечесть. Артельщики из дальних мест зимовать оставались, прогуливались вдрызг, а потом сидели куковали, горевали да тосковали, ожидая летнего сезона. Ну, мол, в следующий раз умнее будем, купим у казаков коней с санями, загрузим гостинцами да товаром и мимо всех кабаков, по домам. Бывало, фартовые покупали даже тройки – зимой по рекам катись – не хочу, мануфактуру брали штуками, сахарных головок дюжинами, инструмента плотницкого и всякого, и как тут не подвернуть к харчевне, чаю не попить на дальнюю дорожку? Тем паче, шальные румяные девки у дороги с подносом стоят, дармовую рюмку наливают и даже не зазывают? Напротив, торопят и доброго пути желают? Креста что ли на шее нет, мимо проехать? А поднесли лафитник – не заплатить за второй грех великий!
Миновало еще пятнадцать годков, и от болезни следа не осталось, половодья на речках выгладили перекопанные русла, хвойный самосев и глубокие мхи затянули раны и даже брошенные селения и станки золотушников, некогда бывшие до трех тысяч душ каждый. Пришлый народ быстро разъехался, рассосался по другим фартовым местам, а старожилам и особенно казакам ехать было некуда. Только вот пахотной земли в низовьях Соржи не осталось – большую часть срыли, перемешали с бесплодной глиной, поскольку поля были в долинах золотоносных рек, остальная заросла горьким осинником да ельником! Вольные пахари снова пожогами землю отобрали, да только она родить перестала, поскольку семена утратили, не стало ржи, ячменя и пшеницы, что вызревала в холодных долинах между гор. Пробовали и так, и эдак, возили семена из северных районов, по сусекам в амбарах скребли, полы разбирали, дабы зернышки отыскать, даже в колхоз собрались, чтобы пересилить беду, но местного хлеба больше не поели. Лошадей еще держали, но и них надобность отпадала, не стало покупателей – фартовых артельщиков, трактора да машины появились, по рекам пароходы зачастили. А потом после коллективизации вовсе строго-настрого запретили на своем подворье коня иметь!
И тогда казаки принялись разводить зверье – черно-бурых лисиц, енотовидных собак и клеточных норок. Богатые приискательские поселки захирели, впрочем, как и старожильческие, казачьи, остатки населения собрались в один – Потоскуй, где еще до войны успели построить звероферму, шпалорезку, клуб и школу. А многие казаки поделили между собой охотничьи угодья и снова взялись за оружие – пошли добывать пушнину, чем и прежде занимались в зимнее время, но только как приработком.
Так вот Ерема Осягин и сделался потомственным промысловиком, поскольку угодья ему достались от отца, Луки Прокопьевича, а тому от деда. После золотой лихорадки отец возвращался к промыслу трудно, все еще мечтал отыскать свою заветную россыпь или жилу. Но легкий фарт ему не давался, и мало-помалу он вернулся к привычному ремеслу, перед войной с сыновьями срубил десяток новых избушек, обустроил ловушками путики – в общем привел промысловый участок в полный порядок. Когда старших, Ивана и Лаврентия, забрали на фронт, охотился в одиночку по всему Соржинскому кряжу и ничего не боялся. Младшего Ерему брал с собой только летом, зимой учиться заставлял, чтоб десятилетку окончил – мыслил поскребыша в геологи отдать, заметив любовь к камешкам. В войну Лука Прокопьевич в передовики вышел, больше всех пушнины сдавал, ордена хоть и не дали, но почетными грамотами пол стены в избе завешал. Оказывается, всю добычу промысловиков отправляли в Англию и Америку, рассчитывались таким образом за военную технику. Так вот, отец Еремы за всю войну сдал пушнины на три танка, два самолета, добрую сотню пулеметов, это не считая гранат и патронов. Даже такое свидетельство получил – личный вклад в Победу над врагом. Еще бы чуть, и на трудовой орден послали, но не задолго до конца войны Лука Прокопьевич пришел из тайги и больше туда не вернулся, сославшись, что изработался, ноги болят, глаза не видят и руки трясутся. И вид при этом был такой, словно кто-то сильно его напугал.
А тут Ерему призывали на фронт, и когда провожали, подвыпивший отец вдруг признался ему, что здоровье у него все еще богатырское, но на промысел он больше не пойдет. Будто якутские шаманы пробудили на Соржинском кряже злых духов. Сами якуты там никогда не жили и не охотились, считая это место проклятым, а казаки никакой ихней чертовщины не боялись, когда-то пришли сюда, чтобы встать заставой на пути хунхузов и осели на свободных землях и промысловых угодьях. Хотя якуты предупреждали, мол, придут черные шаманы, попляшут у своих костров, навлекут беду: по преданию, где-то в горах было их черное святилище. В первый же промысловый год Ерема на него случайно и наткнулся: круглая загородка среди каменных останцев и вырубленные из дерева истуканы стоят. Все уже старое, погнило, однако заметно, шаманы сюда приходят, только не понятно, задабривать или пробуждать злых духов. Совсем еще свежие ленточки на ветру трепещут и уже послевоенные монеты на камнях лежат. Но что более всего удивило, соболиные и беличьи шкурки висят! Будто злым духам тоже шапки нужны. Само место не приятное, кругом старые деревья скрипят, будто люди разговаривают.
Пришедшие с фронта старшие братья ни духов, ни чертей не боялись и взялись за отцовское дело. У Ивана охотничий промысел сладился, а Лаврентий, человек веселый и компанейский, таежное одиночество переживал трудно. К тому же поступил учиться на биолога – думал, потом на звероферме работать, а его взяли и назначили управлять целым районом: с войны он пришел лейтенантом, умел командовать. Стало ясно, что средний брат в тайгу больше не вернется, поэтому когда младший Ерема отслужил срочную и вернулся, то отцовский участок разбили на две части и бросили жребий, чтоб не обидно было. Обработать такую огромную территорию вдвоем было очень трудно, однако никто из промысловиков не захотел больше осваивать эти угодья – слухов про черных шаманов опасались. Ереме досталась теплая, южная его часть, примыкающая к истоку Соржи и будто стенами огороженная плоскогорьем, а Иван забрал северную, холодную, но зато более близкую к жилым местам – в тридцати верстах от Потоскуя, и сплошь изрезанную ручьями и речушками. А поскольку золота в этих местах не нашли, то оставили их без всякого внимания – даже карт не было. Но у Ивана хоть старые тропы были, по крайней мере, можно конные санные пути намять и кататься всю зиму. В зверопромхозе охотникам давали казенных коней, с упряжью, телегами, санями, и даже содержание их оплачивали, то есть заготовку сена и овес. А у Еремы же глушь непомерная, сто с лишним верст от жилья, и ни полноводных рек тебе, чтоб осенью лодкой добираться, ни дорог и только тропы, еще дедом протесанные и намятые. Только в половодье и можно на гребях пройти плоскодонкой, да и то через пороги веревкой перетягивать. В иное время по единственной дедовской тропе, с завьюченной лошадью в поводу, с понягой за плечами, через десять перевалов да бродов. А зимой так только на лыжах – что принес таким образом с собой, тем и будь доволен, остальное в тайге доберешь.
Кроме казаков сюда никто не ходил, перед войной геологи наняли отца проводником и прошли весь кряж вдоль и поперек. Ни золота, ни других полезных ископаемых не обнаружили, топографы так вообще здесь не бывали, район значился белым пятном. И не только на картах – сказывалась якутская молва про обиталище злых духов. Лука Прокопьевич пошел с геологами не один – всех сыновей взял, чтоб пристрастить к этому делу. Двое старших сразу как-то большого интереса не проявили, за птицей охотились да костры на забаву жгли, а поскребыш Ерема от инженеров не отходил, ему даже молоток дали, камни колоть. Вот он ходил и колол – упавшие звезды искал, кто-то из геологов надоумил.