Белое пятно
Шрифт:
– Вот, а говорил, по здоровью. – с усмешкой заметил Лаврентий. – А что за голоса?
– Сам не знаю. – уклонился отец. – В ушах стоят, как звон…
– Это от тишины. Что хоть искали?
– Разве скажут?… А теперь думаю, искали то, что Ерема нашел. Вот и треплют… Сдать бы надо находки свои. Боюсь, посадят тебя…
– Как раз – сдать! – брат спрятал пистолет во внутренний карман. – Не ежовские времена, не посадят. Похлопочу. Завтра начальник этого Юлианова приезжает. Целый полковник. Мимо меня уж никак не пройдет…
На третьем году промысла, к исходу зимнего сезона, когда уже наст вставал по утрам, и пришло время спускать ловушки, вдруг средь белого дня в небе звезда загорелась. Крупная такая, с лиловым оттенком и дымным хвостом. Ерема сразу же понял – метеорит! Вошел в воздушную атмосферу, вспыхнул и теперь летит к земле по касательной, будто факел.
Над его угодьями, над всем белым пятном звездопады частенько случались, особенно по осени, так словно дождь, сыплются. Но так, чтобы днем, да еще с дымным шлейфом, такого еще не видывал. Идет медленно и землю освещает, вершины гор – светлое пятно бежит! Ерема непроизвольно сам следом за звездой потянулся, показалось от земли отрываться начал, и тут вдруг опять женский смех! Как всегда в самый неподходящий момент. И Ерема не то, чтобы загадал желание – скорее, ругнулся про себя:
– Да появись же ты когда-нибудь, мать твою..
Смех оборвался и почудилось, звезда сделала зигзаг или хвостом вильнула, в общем, изменила курс и стала приближаться к земле. Эх, жаль, далековато упадет, километрах в двадцати, и скорее всего, в тайгу рухнет, за гору. Вот если бы на плоскую и ровную, как стол, вершину, можно было бы скоро найти. Эти гигантские скальные выступы возвышались над лесом, как неприступные крепостные стены, иные до километра высотой, и каждый имел название, данное еще дедом Еремы. Для всех оно, конечно, белое пятно, а Лука Прокопьевич Ереме дал карту, сочиненную еще дедом, где каждый ключ и все промысловые избушки отмечены, каждый камень нарисован, и с точностью до сотни шагов. Соржинские казаки пришли сюда с Урала, поэтому горы называли камнями. Дед Прокопий рассказал, как однажды белые навалились на его партизанский отряд и чуть не порешили, однако он увел своих бойцов в недра кряжа, под камень с названием Шайка и там спрятался. А каппелевцы, что догоняли, заблудились в горах, месяц блукали по неведомым таежным просторам и только треть их назад вышла, да и то многие с ума посходили.
Так вот, показалось, метеорит упал где-то между Наковальней, по форме и впрямь похожей на кузнечную наковальню, и Шайкой – круглой горой с приподнятыми краями, откуда весной срывались водопады. Или на одну из них, поскольку камни стояли почти в линию, несколько перекрывая друг друга. Вершины их осветило, но точнее было не засечь из-за большого расстояния, и ни взрыва не последовало, ни даже отблеска – будто в воду ушел.
В том краю было два зимовья, но в этот год путика Ерема не нарезал, ловушек не настораживал и за зиму ни разу не бывал. Иногда промысловики держали части своего участка в запуске, если особенно раньше там было все обловлено – чтобы новый зверек отыскал тихое место, обжился и поуспокоился. А внутри Соржинского кряжа климат достаточно мягкий, кустарники, древесный подрост и прочая зелень в год дает метровые побеги. Так что приходится потом путики прорубать снова, по тамошней тайге к весне и так не пролезешь, столько деревьев наваляет, снегом нагнет – сплошные колодины да коромысла на пути.
Желание сбегать туда Ерема почувствовал, сам загорелся, словно комета, но как представил себе, что придется верст пять прорубаться сквозь заросли, всякая охота пропала. Туда – сюда сходить и метеорит поискать, считай дня четыре уйдет, а надо ловушки спускать, соболихи огулялись, а они как назло только и жируют в это время, в кулемки и проскоки лезут. Да и так надолго не уйдешь: ладно, собакам лосинные мослы закинул, и сыты, а коню сена много не дашь, стопчет, да и на ключе прорубь по утрам долбить надо, чтоб напоить. Если морозец прижмет, мордой лед не продавит, копытом не пробьет, и будет ходить не поенный, снег грызть. Ерема прорубь лосиной шкурой накрывал, чтоб не промерзала, жеребцу ума хватает снять ее зубами, а положить на место никак не приучить: напьется, хвост трубой и полетел…
В общем, повздыхал и отложил поиски небесного посланника: вот загасит ловушки по основным путикам, а потом и сбегает. Если огненная каменюка свалилась, то всяко следы оставила – деревьев наломала, и может, кое-что пожгла. В середине апреля снег на Сорже – редкость, это потом в мае может погода покуралесить, а сейчас стояли полновесные солнечные денечки, наст до обеда держался, и надо было поспевать. У Еремы хватило бы терпения, всяко следы падения не занесет, однако на следующий день, и опять ближе к вечеру, он узрел еще одно странное явление, повергшее в шок. Или вторая звезда упала, или первая взлетела! Как раз в том месте, куда накануне рухнула, и не просто оторвалась от земли – взмыла выше Наковальни и Шайки! Повисела над ними, покачалась, изрыгая клубы вихристого дыма, и опять будто в воду ушла, разве что заревом небо осветило.
Всякое видела Ерема, насмотрелся и на летящие к земле, звезды, и на падающие в штопоре, самолеты, когда служил, даже десантников в воздухе видел, у которых не раскрылся парашют, но чтобы те, кто раз упал, на второй день взлетали – такого даже не придумать. Земля убивала все, что к себе притягивала, звезды, самолеты и людей. Это подниматься над ней было восхитительно, беззаботно и радостно, а падать всегда смертельно.
Ошалелый и прибитый, он стоял минут пять, прежде чем пришел в себя и, кажется, первый раз вздохнул. И потом весь остаток дня ходил, как зачарованный, и подумывал, что пора бы выбраться к людям, поскольку ему уже грезится наяву не только женский смех или он сходит с ума от одиночества. Ибо верил, что упавшие звезды не взлетают.
Всю следующую ночь он не спал, размышлял над своей жизнью, и уже наметил себе план – по утру, попутно спуская ловушки, рвануть к Наковальне и хотя бы разведать, что все это значит. Если ничего нет, выходит, привиделось от простого помутнения разума, и пора заканчивать с промыслом.
Чуть свет Ерема голицы прихватил и по насту прямицей к Наковальне, а она на восходе стоит розовая, как поросенок, от подножья парком пышет – там не замерзающие ключи били, вода не то, что теплая, но и не ледяная, в торосы не замерзает, под снегом утекает в речку. Дед рассказывал, раньше вообще горячие текли, так он себе на этих ключах баню ставил и большое корыто делал, чтоб купаться. Но как Тунгусский метеорит упал, от сотрясения горячие ключи закрылись, а иные остыли. Но вода будто бы все равно текла целебная. Дедова баня давно сгнила от вечной сырости, и Ерема мечтал поставить там новую, рядом с источником. Единственное неудобство – далековато от основной избушки, которую с легкой руки деда называли лабазовой. Лабаз под продукты и пушнину там и в самом деле был, на трех высоких столбах, чтоб медведь не залез, но центральное зимовье именовали так из-за ледника, который лежал на горе совсем рядом. Камень этот дед и назвал лабазом: на его вершину зимой поднимались олени и жили там все лето, или вовсе годами, не спускаясь вниз. Растительность на плоской вершине была тундровая, мшистая, корма хватало, гнус сдувало ветром, а хищники добирались туда редко. Захотелось свежего мясца, поднялся и стрелил на выбор, ибо олени там не пуганные, а добычу в ледник положил и живи все лето припеваючи, даже солить не надо.
Так вот между Лабазовым камнем и Наковальней всего каких-то двадцать верст, если по прямице, но на пути есть один совсем глухой распадок с не замерзающей речкой, дед на своей карте называл его Талым. Зимой по глубокому снегу еще можно прорубиться и ходить, если наморозить мосток из прутьев, но летом густой краснотал образует непроходимые заросли, земля глинистая не просыхает, и гнуса там неимоверное количество. А Ерема троп набил и все лето ездил верхом, продукты развозил по избушкам, травы заготавливал на еду и лекарство, новые ловушки делал. И на коне лишь в сторону Наковального камня никак не мог добраться, потому уже третий сезон держал глухой угол в запуске. Отец это место тоже не особенно жаловал, охотился лишь по чернотропу, с собакой, а зимой редко заходил, поэтому избушки здесь стояли старые, еще дедовские, без какого-либо припаса и топились они по черному, как бани. Ерема однажды ночевал в такой, так угорел без привычки, целый день голова болела. В некоторых, помеченных на карте, он даже не бывал никогда, не знал, в каком они состоянии и пригодны ли для ночлега. Наверняка медведь позорил, печки-каменки развалил, окошки высадил, а то случается, двери вырвет и крышу проломит – это если вздумалось зверю потягаться с промысловиком за территорию и основательно ему напакостить.
Конец ознакомительного фрагмента.