Белое станет черным

Грановская Евгения

– Думает, должно быть, что я дипломат, – усмехнулся Маяковский. – Костюмчик-то на мне – чистый твид.

– Ты отвлекся от рассказа, – напомнил Родченко, уплетая эклеры, вкус которых за последние годы успел подзабыть. – Что было дальше? Откуда это «колено с ушами» знает Лилю?

– Да в том-то и дело, что не знает. «Я, – говорит, – слышал, что фрау Брик – первая леди Москвы. И что у нее собирается весь цвет московской богемы. Художники, писатели, политики…»

Маяковский отхлебнул кофе, почмокал толстыми губами и продолжил:

– Ну, вот. «Вам, –

говорит, – не составит труда отыскать одну вещь». «Какую вещь?» – спрашиваю. «Одно недорогое украшение, – отвечает. – Кольцо с черным камнем. Сущая безделушка, но мне дорога, поскольку я коллекционирую подобные вещицы». «Что же в нем хорошего, – спрашиваю, – в этом кольце, если оно такое дешевое?» «А оно, – отвечает, – когда-то принадлежало вашему императору Николаю Романову, а потом он подарил его балерине Кшесинской, в которую был влюблен».

– Кшесинской, значит, – сказал Родченко, посмеиваясь и уминая третий эклер подряд. – Ну-ну. И что дальше?

– А дальше, Саша, этот лысый херр рассказал, что колечко находится у молодого человека по имени Андрей Арманд.

– Арманд? – Родченко замер с открытым ртом. – Уж не тот ли самый Арманд?

– Тот самый, Саша, тот самый, – Маяковский достал из кармана портсигар, открыл крышку, вынул папиросу и небрежно вставил ее в угол большого рта. Прикурил от спички и снова заговорил. Папироса ритмично, в такт шевелящимся губам, дергалась у него во рту: – Когда Ильич прибыл из Германии, он вместе с Крупской и Инессой Арманд поселился в доме…

– Тс-с-с… – сказал Родченко и, опасливо стрельнув глазами вправо-влево, прижал палец к испачканным кремом губам.

Маяковский тоже огляделся. Молодые люди жадно поедали пирожные, бросая в сторону Маяковского тревожные, недоуменные взгляды, в которых читалось все, что угодно, кроме благодарности. Потасканная дама у окна продолжала мусолить губами край своей рюмки. Маяковский снова повернулся к Родченко и повторил, сильно понизив голос:

– Ильич, Крупская и Инесса поселились в особняке Кшесинской. Ты наверняка знаешь, где это.

– Знаю, – кивнул Родченко.

– Так вот, – продолжил Маяковский. – Этот лысый херр…

– Не упирай так на лысину, – заметил Родченко и с усмешкой хлопнул себя по лысой голове.

Маяковский пыхнул папиросой и добродушно улыбнулся.

– У тебя, Саша, лысина другого рода, – объяснил он. – У тебя старорежимные волосы с охваченной революцией головы в небытие эмигрировали. А у него от сытой жизни в обратную сторону расти стали, прямо в мозг. Представляешь, какой бардак у него теперь в голове.

Маяковский басовито хохотнул. Родченко тоже засмеялся – высоким и переливчатым смехом. Настроение у художника после эклеров и «мокко» было прекрасное.

– Дай же я тебе дальше расскажу, – продолжил Маяковский, отсмеявшись. – И вот, значит, излагает мне этот (прости, Саша) лысый херр занятную историю. Дескать, колечко Николаша получил в Египте от знаменитой гадалки. А потом взял да и подарил его своей зазнобе Матильде Кшесинской. А она его, уж не знаю, по каким соображениям, с собой за границу

не взяла, а в доме спрятала – в ножке кровати. Владимир Ильич его каким-то образом нашел и, в свою очередь, подарил Инессе Арманд. А уж она перед смертью подарила его своему сыну Андрею.

– Ну, допустим, – сказал Родченко. – А чего ж этот лысый херр хотел от тебя?

– Как? Ты все еще не понял? Тяжело соображаешь, брат. Он предложил мне сделку: я достаю ему кольцо, а он мне – машину и бриллиантовый гарнитур. «На кой черт мне ваш гарнитур?» – спрашиваю.

– А он?

– А он мне: «Вам, может, и не нужен, а вот фрау Брик пригодится. Я слышал, эта дама чрезвычайно ценит роскошные вещи и отлично в них разбирается. Машина, бриллиантовый гарнитур – я найду способ переправить это в Москву».

– А ты?

– А я ему: «И все это в обмен на одно кольцо? Вы же сказали, что оно – безделица». «Оно, – отвечает херр, – имеет для меня особую цену, поскольку принадлежало российскому императору».

Маяковский стряхнул пепел с папиросы в блюдце, заменяющее пепельницу, и продолжил:

– Ну, тут я ему натурально чуть в физиономию кулаком не въехал. Уж больно противная харя. Но снова сдержался. «Эх вы, – говорю, – коллекционеришки. Носитесь с хламом, как с манной небесной. Картинки, статуэтки, предметики. Мещанство. Фрау Брик это не заинтересует, уж поверьте моему слову. А на машинке своей сами катайтесь, украсив морду гарнитуром». Ну, тут он, понятно дело…

Перед столиком вновь возник бородатый половой.

– Изволите расплатиться? – вежливо осведомился он, чуть склоняя голову набок.

Маяковский недовольно дернул щекой.

– Сколько?

Половой протянул бумажку. Маяковский глянул на цифры и пожевал губами.

– Рыдали раки горько и беззвучно. И зайцы терли лапками глаза. Валяй, бери, кровопийца, – поэт достал из кармана несколько шуршащих купюр и сунул их в растопыренную розовую ладонь полового. Дождался, пока половой удалится, и насмешливо продекламировал ему вслед:

Жил на свете анархист,Красил бороду и щеки,Ездил к немке в ТериокиИ при этом был садист!

Затем снова повернулся к Родченко:

– Так на чем я остановился?

– Немец предложил тебе машину и бриллианты в обмен на кольцо Арманда, а ты отказался, – напомнил Родченко.

– Ну да, – кивнул Маяковский. – Только этот Лысофф тоже упрям, даром что немец…

Родченко слушал друга, и перед глазами у него вставала живописная картинка. Темная комната, вся в разводах сигарного смога. Поблескивающие на подносах бутылки, словно глаза диких зверей, караулящих добычу в дымчатых травах. Бежевые прочерки голых женских рук. Охра усталых лиц с шевелящимися черными дырами ртов. Прямоугольный стол с зеленым сукном, разноцветные фишки, карты, летящие на стол и оставляющие за собой в густом воздухе бледные трассирующие следы, – как на кадрах кинопленки.