Белое танго
Шрифт:
— Что это? — прошептал Рафалович. Таня молча шла дальше, светя вдоль стен.
— Вот, — сказала она, остановившись. — Моя приватная часовня.
Он не заметил, откуда в ее руках взялась темная тонкая свеча. Таня выключила фонарик и чиркнула зажигалкой. Неровное пламя свечи оживило участок мертвой стены и выведенную на ней фигуру — человечка с непомерно большой головой, украшенной рогами. Таня застыла, зашептала что-то. Рафаловичу стало холодно, горло сдавил безотчетный ужас.
— Ты… ты поклоняешься дьяволу? — прохрипел он.
— А? — переспросила Таня, и ледяной ужас моментально отпустил его. — Какому дьяволу? Этот рисунок появился в бронзовом веке, когда никакого дьявола не существовало, не было даже развеселого греческого бога Пана, по образу и подобию которого мрачные христиане, ненавидящие жизнь, создали дьявола, чтобы пугать им друг друга. А это… таким древние представляли себе Отца всего сущего — людей и зверей, камней, травы и моря…
Голос Тани под сводами гудел низко, чуть насмешливо, обволакивал. Ленечка не отрываясь смотрел на ее обтянутую грудь, не в силах отвести взгляд. Усилием воли он все же перевел его, но уткнулся в проглядывающий под короткой маечкой гладкий, чуть выпуклый в мягкой окружности живота пупок.
— Ом-м, — тяжело выдохнул Рафалович.
— Он самый, Фаллос, — рассмеялась Таня. Не поняв, о чем это она, он поднял голову и совсем потерялся. Таня улыбалась, а глаза светились, как эти сосульки грота, изнутри, холодно и жестко. Лицо как серебряная маска. Жутко и томно стало Рафаловичу. Дотронуться бы только… «А че только дотронуться?!» — взыграло ретивое.
— Я хочу тебя, — неожиданно для самого себя выпалил Рафалович.
Он приблизился к ней, обнял сзади за плечи. Таня вывернулась, ушла из-под руки.
— Погоди, — сказала она.
Пещеру залил молочный, ровный свет, падающий сверху. Рафалович заморгал.
— Плюс электрификация всей страны. Минус, естественно, советская власть, — пояснила Таня. — Мы с тобой, Фаллос, забрались в знаменитый Сталактитовый грот.
Ну что, двинули в центр экспозиции?
Он не шелохнулся.
— Ах да, ты, кажется, что-то говорил.
— Я… — он запнулся.
Отточенные за два десятилетия навыки бабсклея улетучились напрочь. Но горящие глаза были красноречивее любых слов и жестов.
— Ты действительно этого хочешь? — негромко и серьезно спросила она.
— Да. Да!
— Ты хорошо подумал?
Он кивнул. Она повторила его жест, показывая, что поняла, повернулась и пошла в глубь пещеры.
— Куда ты?
— А ты хочешь прямо здесь, «в греческом зале»? Не поймут.
В дальнем конце послышались оживленные голоса, топот туристских ботинок.
— Здесь километрах в трех есть кемпинг. Думаю, комнатку получим без проблем.
Группа экскурсантов подошла совсем близко. Возглавляющий ее лысый француз в зеленой ливрее с серебряными пуговицами начал что-то выговаривать Тане, экспансивно размахивая руками. Она пожала плечами, достала из нагрудного кармана кошелек, отсчитала несколько купюр. Француз принял их, хмыкнул, отошел.
— Что это он? — спросил Рафалович.
— Вошли с черного хода. электричество без спросу включили… Пришлось платить штраф за самоуправство.
Они вышли наружу, в узкую долину, поджатую каменными террасами. По карнизам сновали туристы, щелкали фотоаппаратами, запечатлевая друг друга, причудливые скульптуры, созданные ветрами и эрозией, наскальные изображения. Горловина долины перекрывалась невысоким турникетом, возле которого примостилась будка.
Таня усадила спутника в тенечке на белую пластмассовую скамейку, поговорила о чем-то с высунувшимся из будки усатым билетером.
— Через десять минут будет электрокар до кемпинга, — сказала она, вернувшись.
— Буйабесс здесь не может быть приличным по определению, ниццкий салат — тем более, — говорила Таня, отобрав меню у Рафаловича. — Можно рискнуть на седло барашка в чесночном соусе и зелень. Вино?
— Вот это, я думаю. — Леня с видом истинного гурмэ ткнул пальцем в красивое изображение длинной бутылки со знакомой этикеткой «шато-лафит». Таня фыркнула.
— Не выябывайся.
Он обиженно вскинул брови.
— Лафит забьет вкус барашка, мясо забьет вкус вина. — Она что-то коротко сказала небритому гарсону в длинном вязаном жилете, и тот, почтительно наклонив голову, отошел. — Будем пить местное молодое винишко. Типа божоле, только лучше… Кстати, ты ручки помыть не забыл? В горах, конечно, и грязь чистая, но за полную стерильность не поручусь.
Барашек таял во рту, а терпкое молодое вино, немного похожее на грузинское маджари, ударило в голову. На глаза наплыла розовая дымка, мир стал ленив, заторможен и чрезвычайно приятен, а Таня сделалась нестерпимо желанной.
Рафалович не сразу сообразил, что теребит ее за локоть и в десятый раз повторяет:
— Ну пойдем же, пойдем…
Она царственно улыбалась.
…Когда он открыл глаза, за окнами было черно. Неярко светил красноватый ночник. Она сидела в кресле, закутанная в простыню, и курила, глядя в пространство. Он перевернулся на живот.
— Который час?
— Проснулся? — Она обернулась, окинула его непонятным в темноте взглядом, и ему на мгновение показалось, что глаза ее светятся. — Не жалеешь?
— Ну что ты? Только вот Лилька…
Он осекся, боясь обидеть ее. Она хмыкнула.
— Соврем чего-нибудь. Обвал, цунами, нелетная погода… Да ты не дергайся, все равно до утра идти нам некуда. Проголодался?
— Нет, но… — Он облизал пересохшие губы. — Вина бы выпил.
— Не проблема. Я из харчевни бутылочку прихватила.
Выпили по стакану, и руки сами собой потянулись сдернуть с нее простынку…
Он опять лежал на животе, мокрый, блаженно томный, а Таня, оседлав его, крепкими пальцами массировала ему спину. Рафалович похрюкивал от удовольствия.