Белые цветы
Шрифт:
Диляфруз помолчала, словно набираясь смелости, а потом шепотом продолжала:
— Знаете что… Юматша тогда говорил мне по секрету: Мансур-абы чуть не каждый день выходит на улицу, по которой вы возвращаетесь с работы. Вы ни разу не встречали его?
— Нет, — так же шепотом ответила Гульшагида, — я ведь не в одни и те же часы возвращаюсь… Трудно угадать.
Глава пятая
1
Они так и не встретились на той улице, по которой Гульшагида возвращалась домой с работы. Все
Гульшагида на второй же день, с разрешения главврача, вылетела в Акъяр. Аэродром находился километрах в двадцати от села, — в Акъяр она добралась уже затемно. Долго стучала в неосвещенное окно Сахипджамал. Ни звука. «Наверно, в больницу легла», — подумала Гульшагида и хотела уже направиться туда. Но тут в доме показался свет.
Разглядев Гульшагиду, Сахипджамал обомлела от радости, потом заплакала. Ей стало плохо, она чуть не упала в дверях, — должно быть, сильно ослабела. Гульшагида дала ей успокоительного лекарства, утешила добрым словом и уложила в постель.
Вскоре прибежала Нафиса, откуда-то узнавшая о приезде Гульшагиды. На кухне они долго разговаривали вдвоем.
Утром Гульшагида внимательно осмотрела больную, потом мягко и в то же время достаточно решительно сказала, что увезет ее с собой в Казань. Тетушка Сахипджамал долго молчала, что-то обдумывая, потом спокойно ответила:
— Делай как лучше. Чтобы ни случилось, я доверяю тебе, душа моя.
Из-за снежных заносов машины не ходили между Акъяром и аэродромом. Аглетдин-бабай отвез их на лошади, укутав в тулупы. А когда больная и врач прилетели в Казань, здесь была настоящая оттепель, с крыш падали капли, улицы черныё, мокрые.
— Смотри-ка, Гульшагида, — удивилась Сахипджамал, — у нас в деревне настоящая зима, а здесь уже весна пришла. Ах, весна! — чувствовалась трудно скрываемая боль в ее слабом голосе. Она не жаловалась, не стонала, как иные больные, у которых стенания входят в привычку, — это ведь в какой-то мере облегчает страдания; гораздо тяжелее тем, кто молча переносит свою боль и может выдать ее лишь невольным взглядом, дрогнувшим голосом.
Гульшагида устроила Сахипджамал в свою больницу. Показала ее Магире-ханум, другим врачам — и очень жалела, что не было дома Абузара Гиреевича. Он уехал в Ленинград на конференцию терапевтов и вернется только дней через десять.
У Сахипджамал болел желудок. Пока сделали рентген да всякие анализы, прошел день. А ночью, часа в два, у больной открылась кровавая рвота. Гульшагида еще днем предупредила дежурного врача, чтобы ее немедленно вызвали в случае ухудшения состояния больной. Глубокой ночью в дверях раздался стук. Гульшагида сразу вскочила с постели. И сердце не обмануло, пришли за ней.
Когда она приехала в больницу, дежурный врач уже успел принять меры, рвота была остановлена. Сахипджамал лежала бледная
— Гульшагида, милая, это ты?.. Умираю уж… Прощай…
Гульшагида пыталась ободрить ее, но это было бесполезно, — казалось, Сахипджамал уже не слышит ее. Сжимая ладонями виски, Гульшагида вышла в полуосвещенный коридор. Навстречу ей торопливо шли дежурный врач и специально вызванный хирург.
Состоялся небольшой консилиум.
— Положение очень тяжелое, Гульшагида Бадриевна, — высказался хирург. — Я затрудняюсь вынести решение. Надо бы вызвать еще одного опытного хирурга; мы посоветуемся, — возможно, потребуется срочная операция.
Гульшагида подошла к телефону и на мгновение колебалась. Время уже за полночь… кому позвонить? Фазылджану Джакгировичу?.. Но рука уже набирала номер телефона Тагировых.
— Мансур, это ты? Говорит Гульшагида. У нас в больнице очень тяжелый случай. Не сможешь ли приехать?
— Пришлите машину, — ответил Мансур, ни о чем не расспрашивая.
Только после того, как положила трубку, Гульшагида посмотрела на своих коллег, и если бы они были провидцами, то поняли бы — растерянный взгляд ее говорил: «Что я наделала! Лучше бы позвонила Янгуре».
Не прошло и получаса, как Мансур уже был в больнице. Гульшагида одна встретила его в вестибюле. Потом она никак не могла вспомнить: как они поздоровались, говорили ли друг другу что-нибудь, как они поднялись наверх, как вошли в палату? Кажется, Гульшагида держала его за руку…
Осмотрев больную, Мансур резко встал с места и, ничего не говоря, направился к двери. Другие врачи последовали за ним.
— Надо сейчас же перенести в хирургическое отделение и немедленно оперировать. Иначе будет поздно, — решительно сказал Мансур в кабинете. — На мой взгляд, у нее гнойное воспаление аппендикса. Есть родственники у больной?
Гульшагида впервые открыто взглянула на Мансура.
— У нее никого здесь нет, — с трудом проговорила она. — Но больная всецело полагается на меня.
Мансур сделал шаг вперед, пристально и глубоко посмотрел ей в глаза.
— Тогда ты должна решить!
Гульшагида молчала, прикрыв ладонями лицо.
— Решай! — напомнил Мансур.. — Малейшее промедление гибельно: возможно, она уже не вынесет операции. В данную минуту у нас все же есть какой-то шанс. А если мы будем сидеть сложа руки, больная к утру умрет. Решай, Гульшагида!
Она тронула руку Мансура:
— Оперируй…
Прошел час, другой, третий. Начало светать. И вот уже рассвело. Гульшагида то подходила к операционной, то бродила по пустому коридору, то уединялась в кабинете и сидела там в кресле. Перед глазами все стоял Акъяр. Вот Сахипджамал, колыхая платьем с оборками, проворно накрывает на стол… Вот она стоит перед жарко топящейся печкой, вся озаренная красным светом пламени, — печет на сковороде оладьи…
«Чем же отблагодарила я тебя за все доброе, милая Сахипджамал? — мучительно думала Гульшагида. — Положила тебя под нож. Это ли благодарность?..» Но другого выхода нет. Она взяла всю ответственность на себя. Если… Гульшагиде казалось, что при плохом исходе операции она не сможет ни одного дня остаться здесь. Уедет! Куда-нибудь в глушь, чтобы уж никогда не возвращаться сюда.