Белые и синие
Шрифт:
— Ты находишь, — рассмеявшись, спросил Пишегрю, — что для них намного лучше попасть в руки революционного комитета, как бедный Айземберг, лицо которого так и стоит у меня перед глазами, а слова звучат в ушах?
Переговариваясь таким образом, они въехали в селение. Возможно, оно являло собой еще более ужасное зрелище из-за ограниченности пространства; здесь сражались за каждый дом; прежде чем бежать по крыше и через окна, пруссаки и особенно батальон эмигрантов, остававшиеся в селении, отчаянно защищались; когда патроны кончились, они использовали в качестве оружия все, что было под рукой, и принялись швырять на головы
Пишегрю приказал потушить все очаги огня, а затем направился в мэрию, где обычно останавливался во время похода.
Здесь ему передали донесения.
Войдя во двор мэрии, он первым делом заметил усиленно охраняемый фургон; украшенный голубым гербовым щитом с тремя королевскими лилиями, он был захвачен у дома принца де Конде.
Сочтя, что это важный трофей, его привезли в мэрию, где, как уже было сказано, должен был остановиться генерал.
— Хорошо, — сказал Пишегрю, — фургон будет открыт в присутствии штаба. Он спешился, поднялся по лестнице и уселся в большом зале совещаний. Офицеры, принимавшие участие в сражении, подходили один за другим. Первым пришел капитан Гом; решив принять участие в битве, он вступил в каре, построенное по приказу генерала Мишо, и видел своими глазами, как после трех мощных, но бесполезных атак принц де Конде посредством обходного маневра отступил в сторону Агно, оставив на поле боя примерно двести человек.
Генерал Мишо следил за возвращением своих солдат и размещением их по казармам, а также за тем, чтобы хлеб, искавшийся в Дауэндорфе, развезли по окрестным селениям.
Затем появился Шометт; согласно приказу генерала, он взял с собой двадцать пять егерей и четырех трубачей и вступил в селение с другого конца, трубя атаку, как будто под его началом было шестьсот человек. Уловка удалась: пруссаки и небольшой корпус эмигрантов, которые защищали селение, решили, что их атакуют с головы и с тыла, и за этим последовало бегство по крышам и через окна, что и видел Шарль, обративший на это внимание генерала.
Затем явился Аббатуччи с рассеченной щекой и вывихнутым плечом. Пишегрю мог видеть, с каким исключительным мужеством его адъютант со своими егерями остановил противника, но, когда Аббатуччи оказался в гуще пруссаков, где разгорелся рукопашный бой, подробности ускользнули от генерала.
Лошадь его пала: голова ее была пробита пулей. Подмятый лошадью, адъютант вывихнул плечо и был ранен ударом сабли. В какой-то миг ему показалось, что он погиб, однако несколько егерей отбили его у неприятеля. Оставшись без лошади посреди чудовищной схватки, он подвергался неимоверной опасности, но Фалу, тот самый егерь, которого молодые люди расспрашивали об Айземберге за два дня до сражения, привел ему лошадь только что убитого им офицера. В подобных случаях некогда рассыпаться в благодарностях: Аббатуччи вскочил на лошадь, держась одной рукой за седло, а другой протянул егерю свой кошелек. Тот оттолкнул офицера, и, подхваченный потоком сражавшихся, Аббатуччи крикнул ему на прощанье:
— Мы еще увидимся!
Вот почему, придя в мэрию, он приказал повсюду разыскивать Фалу.
Егерй под командованием молодого адъютанта убили почти двести человек и захватили вражеское знамя. Аббатуччи лично вывел из строя восемь-десять человек.
Макдональд ждал, пока адъютант Пишегрю отчитается, прежде чем начать свой доклад.
Именно он, Макдональд, нанес сегодня решающий удар во главе эндрского батальона; преодолев полосу укреплений, невзирая на яростный огонь противника, он вступил в селение. Здесь уже было сказано, как его здесь встретили. Каждый дом пылал, подобно вулкану; град пуль опустошал ряды его солдат, а он продолжал продвигаться вперед; но, когда эти солдаты вышли на главную улицу, два артиллерийских орудия, стоявшие там, обстреляли их с расстояния в пятьсот шагов.
И тут эндрский батальон отступил и вышел за пределы селения.
Сдержав слово, Макдональд дал своим людям отдышаться, а затем снова пошел в атаку; воодушевленный трубачами восьмого егерского полка, которые трубили атаку на другом конце селения, он дошел до главной площади, намереваясь заставить пушки замолчать, но егеря уже захватили их.
С этого момента селение Дауэндорф перешло к нам.
Помимо двух пушек, в наши руки, как уже было сказано, попал фургон, украшенный гербом с королевскими лилиями.
Как мы знаем, генерал предположил, что в нем хранится казна принца де Конде, и приказал открыть фургон только в присутствии штаба.
Последним прибыл Либер; при поддержке егерей Аббатуччи он преследовал неприятеля на протяжении более одного льё и захватил в плен триста человек.
День был удачным: враг потерял тысячу человек убитыми и пятьсот-шестьсот пленными.
Ларрей вправил вывихнутое плечо Аббатуччи.
Штаб был в полном составе; офицеры спустились во двор и послали за слесарем.
В мэрии нашелся слесарь, который явился со своим инструментом.
В мгновение ока верх фургона был снят; одно из его отделений было забито свертками цилиндрической формы. Один из них раскрыли; в упаковке оказалось чистое золото.
В каждом свертке лежало сто гиней (две тысячи пятьсот франков) с изображением короля Георга. Всего было триста десять свертков — семьсот семьдесят пять тысяч франков.
— Клянусь честью, — сказал Пишегрю, — это как нельзя кстати, мы наконец-то выплатим жалованье. Вы здесь, Эстев?
Эстев был кассиром Рейнской армии.
— Вы слышали? Сколько причитается нашим солдатам?
— Около пятисот тысяч; впрочем, я передам вам мои расчеты.
— Возьми пятьсот тысяч франков, гражданин Эстев, — засмеялся Пишегрю, — ибо я чувствую, что один лишь вид золота превращает меня в плохого гражданина, ведь я должен называть тебя не на «вы», на «ты». Раздай жалованье немедленно и устрой себе кабинет на первом этаже, я займу второй этаж.
Гражданину Эстеву отсчитали пятьсот тысяч франков.
— Теперь, — сказал Пишегрю, — нужно раздать двадцать пять тысяч франков в эндрском батальоне, который пострадал больше всех.
— Это примерно по тридцать девять франков на душу, — сказал гражданин Эстев.
— Пятьдесят тысяч франков оставишь на нужды армии.
— А оставшиеся двести тысяч?
— Аббатуччи доставит их в Конвент вместе с захваченным знаменем: пусть весь мир видит, что республиканцы сражаются вовсе не ради золота. Пойдемте наверх, граждане, — продолжал Пишегрю, — и пусть Эстев занимается своим делом!