Белые лодьи
Шрифт:
Пригласила в дом. Мальчик, увидев Доброслава, с визгом кинулся ему на шею, забросал вопросами:
— Почему давно у нас не был? С солеварами ты тоже поедешь? А где твоя большая мохнатая собака?
— Где-то в горах, малец, а может, бегает по берегу моря?
— Значит, ты не знаешь где? А еще колдун…
— Почему, знаю… Знаю, что скоро она прибежит домой и с нею будет важный щенок… И тогда назовем его Буком… Мать — Бука, он — Бук… Станет через год огромным зверем… И тогда мы здорово заживем!
— Колдун, ты покажешь мне его?
— Как
Сели за стол. Аристея велела накормить мальчика и отослала его в спальню.
За окном уже сгустились сумерки. Лишь синяя полоса не исчезала над холмами, но потом и она будто накрылась темным пологом со сверкающими редкими звездами. В домах поселян засветились лучины; велиты, бряцая оружием и щитами, протопали в свою казарму; солевары, все еще не остывшие от ссоры, переговариваясь, забрав с собой кожухи и теплую одежду, побрели в отведенную им деревянную клеть.
Доброслав спрыгнул с каменных ступенек дома, догнал чернобородого, стукнул по плечу. Тот обернулся.
— Как зовут тебя?
— Дубыня.
— Дубыня… Дубыня и есть. Зачем скандал поднял? Хозяйка велела сказать — уходить тебе надо… Вернется тиун — головой поплатишься. Понял?
— Ты кто такой?
— Неважно… После поговорим, когда из Херсонеса вернусь. Если, конечно, боги дадут нам еще раз встретиться.
— A-а, понятно. Значит, за тобой велит ездил. Доброславом звать?
— Угадал…
— Скажу я тебе так, Доброслав… Не могу я бежать… Мне в Херсонес очень надобно. Жуть как надобно!
— Но оставаться тут тебе нельзя… Даже до утра. У ромеев, сам знаешь, законы строгие.
— Еще как знаю! На своей спине не раз испытал… Только в Херсонес я попасть в любом случае должен. Найти там одного человека и передать, что его мать умирает.
— Хорошо, Дубыня. Тогда сделаем так: ты сейчас покинешь двор тиуна и будешь ждать обоз в лесу возле озера Черного, на кумирне Белбога, ведаешь, где это?
— Ведаю. Приходилось бывать…
— В обоз нам дадут велита Фоку с солдатами — попрошу Аристею. А он видел тебя мельком и вряд ли что понял: пьяный. На рассвете к нам и примкнешь… А теперь — двигай! — Клуд пристукнул кулаком по могутной спине задиристого солевара.
Дубыня внял словам Доброслава, забрал с собой душегрейку, шерстью вовнутрь, сработанную из волчьей шкуры, перекинул ее через плечо; кто-то из друзей-доброхотов сунул ему ковригу хлеба, и чернобородый, сбоку обойдя каменные хранилища, как некогда их обегала Бука, вышел в степь.
Но не успел пройти и одно поприще, как услышал гортанные крики, топот коней и скрип телег. Схоронился в кустах можжевельника и вскоре увидел при свете луны на лошадях ромейских солдат в кожаных шлемах, с копьями, остриями задранными кверху, — сигнал для нападающих, будь то разбойники, рыскающие по степи, печенеги или хазары, что отряд готов принять бой и будет сражаться до конца — до смерти аль до победы.
На вороном коне сидел, закутавшись в лисью шубу, в золоченом шлеме человек, при мече, но без копья. Сзади отряда перекашивались на неровной дороге груженные доверху телеги: в них были навалены холсты, бочки с медом, солониной и дегтем, выделанные кожи.
«Тиун возвращается! — догадался Дубыня. — Вовремя я улизнул. Спасибо тебе, Доброслав… Ишь, сколько награбили, сволочи! Хуже всяких татей… Вот собрать бы обиженных канальями ромейскими да и тряхнуть весь обоз, а этих толстомордых в кожаных шлемах засмолить в те бочки и бросить в Понт — плывите к своим берегам, в Константинополь… Вот смеху-то будет!» И Дубыня даже прыснул в кулак, представив, как качаются на волнах тысячи бочек, как они, кувыркаясь и налезая друг на друга, достигают бухты Золотой Рог, как спешно бегут с крепостной стены стражники с криками: «Русы!.. Опять что-то удумали…» — и — каково удивление! — в выловленных бочках обнаруживают засмоленных собратьев…
Проехал отряд с обозом. Дубыня вышел из-за куста, надел душегрейку, передернул плечами и улыбнулся, почувствовав, как приятно пощекотала голое тело грубая волчья шерсть…
Луна поднялась высоко, подернулась красной пеленою, и осветилось все на земле пурпурным цветом; особенно багрово затрепетали дали там, где расположилось Черное озеро, поросшее лесом, в котором находилась кумирня Белбога. Страх охватил Дубыню, но надо было идти туда, говорил Доброслав, он должен ждать их там. Можно было, конечно, схорониться где-нибудь здесь и скоротать ночь, а на рассвете встретить обоз с солью и дарами. Ну а вдруг Доброслав поведет его другой, ведомой только ему, дорогой и они разминутся? Даже если и встретятся потом, что скажет Дубыня ему и своим друзьям — солеварам? Мол, струсил?.. «Нет, дорогие мои, в дубынинском роду еще ни одного труса не было… Вперед, к багрянцу!»
И как только чернобородый принял такое решение и зашагал споро, кровавая пелена стала сходить с луны, дали снова засеребрились и травы будто покрылись инеем, но не хрустели, а мягко стелились под ногами.
Дубыня легко ступал, словно его несли крылья. Он взбирался на холмы, покрытые лишь небольшими кустами можжевельника, спускался в долины, перепрыгивал ручьи с текущими в них быстрыми водами — и вот она, гряда темного леса с вековыми деревьями дуба и ясеня, отбрасывающими длинную тень на пологую равнину. По этой равнине шла к лесу широкая, чуть извилистая дорога, и Дубыня подумал, что по ней как раз и должен пройти на рассвете обоз Доброслава.
Ступив на нее, чернобородый поправил висевший на кожаном поясе нож с остро заточенным концом, огляделся и прислушался.
Где-то там, в той стороне, откуда шел, раздался жуткий вой одинокого волка. Ему откликнулись сразу несколько. Дубыня поблагодарил Велеса за то, что уберег его от встречи с ними, и вспомнил, что и дед был растерзан в зимнем поле этими зверями.
Дубыня взглянул на лес, на луну, плывущую по клубящимся облакам, словно лодья по бурным волнам, и снова в его сердце стала проникать непонятная тревога.