Шрифт:
Я прогуливался по низкому смиховскому берегу Влтавы; мой путь лежал вдоль стены из каменных плит, в которой на одинаковом расстоянии друг от друга виднелось множество металлических дверей, скрывавших за собой какие-то вечно запертые склады; я проходил мимо гор песка и рассохшихся перевернутых лодок. Сверху доносился близкий и равнодушный шум невидимых автомобилей; если я задирал голову, то видел над однообразными клеточками металлической решетки, венчавшей каменную стену, последние этажи домов с затейливыми орнаментами, вьющимися вокруг окон, и с припорошенными пылью гипсовыми девичьими лицами, мечтательно глядящими на реку с середины карнизов. Был знойный июльский день; я вдыхал запах гниющего мусора, который покачивался на водной глади рядом с каменными ступенями, уходящими под воду. У железнодорожного моста стояли на якоре ржавые и поломанные прогулочные теплоходы, сквозь выбитые окна можно было заглянуть в их темное и пустое нутро. Я шагал вдоль бесконечного забора из высоких железных прутьев; между ними лез наружу густой кустарник с грязными листьями, побеги какого-то вьющегося сорняка кое-где достигали середины тротуара. Вдоль противоположной стороны широкой и совершенно пустой улицы тянулась серая стена завода. Кое-где
И вновь я двинулся вдоль забора, за которым рос густой кустарник. Проходя мимо воротец с синей надписью на белой эмалевой табличке «Спортклуб Бланик – вход только для членов», я услышал доносившуюся от реки музыку. Я остановился и вслушался в ее тона. Тихая мелодия, пробивавшаяся сквозь кусты и иногда сливавшаяся с голосами автомобилей и трамваев, ехавших по смиховскому берегу, не походила ни на что из слышанного мною прежде. Я не мог определить, написал ли ее наш современник или она родилась в средневековье; я не знал, сочинил ли ее знаменитый композитор или это анонимное фольклорное произведение, был ли ее автор европейцем или же человеком, воспитанным на традициях совершенно иной культуры. Сначала я решил, будто у мелодии нет ритма, но потом мне внезапно открылась регулярность ее тактов; они были разной, но не произвольной длины, они то набухали, то опадали, как если бы музыкант подчинялся некоему странному метроному, маятник которого иногда пробуждается и начинает горячечно метаться, а иногда почти засыпает; и все же мне казалось, что время, измеряемое судорожно вращающимися колесиками наших прирученных приборов, ничуть не лучше этого сумасшедшего времени – разве что к нашему мы привыкли.
Я нажал на ручку, и воротца открылись. По тропинке, вьющейся по поросшему травой и кустарником холму, я спустился к реке. Мелодия доносилась с суденышка, которое стояло на якоре недалеко от берега и было укрыто ветвями склонившейся над речной гладью ивы. Судно представляло собой деревянную будку, стоящую на плоту, который держали на плаву пустые баки. На досках, из которых была сбита будка, виднелись ошметки облупившейся зеленой краски. По шатким сходням я забрался на борт. Какое-то время я помедлил у дверцы, вслушиваясь в мелодию; потом постучал, но никто не вышел ко мне, никто не откликнулся, и потому я открыл дверь и шагнул внутрь.
Казалось, что комнату, где я очутился, покинули совсем недавно. На полу морщинился складками выцветший ковер с персидским узором, окаймленный бахромой; рядом с круглой печкой и ящиком для угля стояло возле стены низкое канапе, с которого сползло на пол толстое серое одеяло, напомнившее мне своими очертаниями сидящую собаку. У противоположной стены разместились тяжелое кожаное кресло и солидный темный шкаф; на верху его стояли стеклянные консервные банки, которые почти касались потолка, внутри их просвечивали сквозь оранжевый и фиолетовый сироп какие-то плоды. В широком окне за колеблющимися ветками плакучей ивы виднелись восьмигранная фабричная труба и угол большого административного здания на смиховском холме. Музыка раздавалась из кассетного магнитофона, который стоял на столе у окна, рядом с керосиновой лампой и переносным русским телевизором на батарейках. Посреди стола были пустая коробочка от сардин с остатками масла и крышкой, скрученной в спираль, пивная бутылка и мятое субботнее приложение к «Свободному слову» с наполовину решенным кроссвордом. Я сел в кресло, которое с усталым вздохом опустилось подо мной чуть ли не до пола, и прислушался к музыке.
Больше всего удивляло то, что невозможно было определить, играет ли произведение один инструмент или целый оркестр. В пользу версии о нескольких инструментах, говорил тот факт, что из магнитофона раздавались очень разнородные звуки. Слышались тона, несомненно рожденные колебанием струны, звуки, какие вызывает поток воздуха, проходящий через трубку с отверстием, и звонкие голоса, которые пробудил удар в металлическую пластину. Время от времени я даже слышал звуки, которых в музыкальных произведениях не бывает: побулькивание густой каши, маслянистое капанье, войлочное шарканье, тихое странное позвякивание и проворное шлепанье чего-то, явно состоявшего из множества упругих и мягких плоскостей, соединенных с одного конца. Но это было не модернистское привнесение обыденных звуков или голосов техники в музыку, как могло бы показаться. Побулькивания, удары и шелесты, входящие в композицию, соотносились с обыденными звуками или с грохотом механизмов не более, чем тоны скрипки или фортепиано. Эти звуки были насколько чисты, так высоко вознесены над потоком голосов, сопровождающих нашу жизнь, что вступали в царство музыки равноценной противоположностью тонов, которые издают знакомые музыкальные инструменты, – и, таким образом, не вызывали у слушателя впечатления, что в искусство проникли какие-то незваные гости: скорее, слушателю начинали вдруг казаться необязательными и случайными те привилегированные звуки, из которых состоят наши музыкальные пьесы.
Однако между звуками композиции существовали плавные переходы, хотя звуки вроде бы и издавались различными музыкальными инструментами. Таким образом, невозможно было точно определить, где кончается звук ударного инструмента, а где начинает петь флейта, или уловить момент, когда звон тарелки превращается в колебание струны. Иногда даже слышались пассажи, где совершенно терялись не только голоса знакомых музыкальных инструментов, но и вообще тона, которые можно было бы отнести к какому-то известному типу звуков; эти пассажи состояли только из переходных звуков – и между ними, конечно, возникали новые, еще более странные переходные тона. Именно благодаря этим постепенным переходам от звука к звуку я в конце концов решил, что произведение все же играет один-единственный музыкант на одном-единственном – незнакомом и невообразимом – музыкальном инструменте. Хотя порою звучало сразу несколько разных звуков, их различие рождалось как бы из постепенного разложения одного тона, подобно тому как белый луч раскладывается на спектр различных цветов; потом тона снова неспешно сливались в один звук, но никакой тон при этом не умолкал.
Я попытался представить себе странный музыкальный инструмент, но – безуспешно. Была ли это сложная аппаратура, лабиринт клавиш, педалей, палочек, трубок, струн и натянутых перепонок, запутанный механизм с множеством приводов, ручек, шарниров и тяг? Такое сооружение, пожалуй, могло бы издавать самые разнородные звуки, но как объяснить переходы между ними? Как выглядит вещь, издающая звук, который является чем-то средним между колебанием струны и свистом? Что такое переходное звено между струной и дудкой? Наверное, нечто вроде струны, которая постепенно расширяется и при этом твердеет, в ее внутренности появляется полость, она все увеличивается, потом ее поверхность лопается и в ней открывается щель? Однако как смастерить вещь, которая могла бы так изменяться, и при этом добиться того, чтобы метаморфозы происходили в обоих направлениях и регулярно повторялись? Возможно, музыкальный инструмент – это вовсе не сложный механизм, а просто цельная масса, настолько пластичная, что какая-то сила может ежесекундно придавать ей новую форму; не исключено, что мелодия сыграна на каком-то невиданном пластилиновом пианино… Порою у меня появлялось ощущение, что силой, изменяющей форму музыкального инструмента, могла быть сама музыка, что инструмент изменяет та же сила, которая позволяет возникнуть тонам. И все-таки я не мог ясно представить себе, как выглядит инструмент, хотя мою последнюю гипотезу и подтверждал особый характер тонов – казалось, будто энергия, которая создает тоны, заставляет трепетать не только готовые, заранее приготовленные предметы; казалось, будто раздающийся звук часто оказывается звуком того действия, в результате которого и возникает вещь, что это голос того, как вещь откуда-то исторгается, поднимается и замыкается в самой себе. Более того, я чувствовал, что этот взмах, заставляющий звучать меняющую форму массу, не завершается в тот момент, когда форма сложилась, что тем же движением, которое позволило вещи возникнуть, он разрывает ее изнутри и уничтожает – так звуки рождения становились в то же время звуками распада; претворяющая сила, что бы ею ни было, никогда не успокаивалась и не позволяла вещи замереть в неизменном и молчаливом бытии.
Посреди такта раздался щелчок – кассета закончилась; в тишине снова вынырнули близкие шуршания и голоса, приглушенные расстоянием: шелест листьев плакучей ивы, трущихся об оконное стекло, тихое фырканье автомобилей на берегу, гудение тепловоза на смиховском вокзале. В этих голосах как будто звенели последние отголоски тайны, которую пробудила внутри всех звуков услышанная мною музыка, – ибо жуть, пробужденная этой музыкой, не была страхом перед голосами незнакомого мира; этот страх, скорее, вызывало то, что в не поддающихся классификации тонах композиции обнажилась вызывающая беспокойство материя, из которой созданы все звуки нашего мира и рождается некое поразительное и важное сообщение. Я еще немного посидел в кресле, глядя на потемневшие холмы над Смиховом, над которыми разлился по небу розоватый свет; я ждал, не придет ли кто-нибудь, кого можно было бы спросить о странной музыке и изумительном музыкальном инструменте. Однако никто не появлялся, и тогда я поднялся и вышел. Закрывая за собой дверь, я увидел на деревянной стене будки приколотый листок, которого прежде не заметил; на нем было написано чернильным карандашом: «Буду в 10 часов вечера».
Я направился обратно к железнодорожному мосту; стало прохладнее, но от асфальта все еще поднималось горячее дыхание. Окна вилл на холмах на другом берегу горели оранжевым светом. Обогнув заброшенное футбольное поле, я по пыльной тропинке добрался до моста и по его упругим, прогибающимся бревнам перешел реку. Спустившись к воде, я двинулся в сторону Манеса. За дугой моста Палацкого, возвышавшейся над моей головой, стояло несколько низеньких деревянных строений, выходящих верандами к реке; на верандах сидели люди – ужинали, пили пиво или вино. На одной из веранд на столиках, накрытых белыми скатертями, стояли лампы с абажурами из тугой зеленой ткани, с нижнего их края свисала бисерная бахрома. Веранда была почти пуста, только у одного дальнего столика сидели юноша с девушкой и молча держались за руки. Мне не хотелось домой, и я сел к столу возле деревянных перил. И когда через миг откуда-то из темной глубины кафе вынырнул официант, я заказал себе пиво.
Опершись локтем о перила, я наблюдал за мерцанием оранжевых и черных пятен на водной глади. Над темными силуэтами домов на смиховской набережной и в просветах сходящих к реке улиц теперь сияло ярко-оранжевое небо – будто после извержения далекого вулкана на город тек поток раскаленной лавы. Когда я почти допил пиво, от моста Ирасека подплыл катер и пристал к берегу. Окна его закрывали белые занавески. С палубы соскочил мужчина лет тридцати пяти, стройный, в шортах, в великоватой ему черной футболке с пальмами и надписью «Waikiki Beach Hawaii», и привязал судно канатом к металлическому кольцу, вделанному в гранит. Его уверенные движения замедляла тупая усталость. Мужчина поднялся на веранду и сел к столику у стены. Я глянул на него через пустые столики, и мне показалось, что его взгляд затянут пеленой каких-то давних образов или тягостных снов; но потом я перестал обращать на него внимание – в этот день я путешествовал по городу, а в мире прогулок и встреч лица не более важны, чем очертания вещей и покрывающие поверхности бесформенные пятна, они сливаются с ними в непрерывную череду. И вот я продолжал наблюдать за завораживающей игрой света и тени на потемневшей воде и пробовал про себя воспроизвести музыку из плавучего дома. Я сосредоточился на мотиве, который постоянно повторялся в композиции, а теперь ускользал от меня. Внезапно я ясно вспомнил его; чтобы мотив снова не потерялся, я стал поначалу тихо, а потом все громче насвистывать его. Мужчина с катера поднял голову и с изумлением посмотрел на меня. Застеснявшись, я тут же перестал свистеть, но незнакомец уже пробирался между стульями к моему столу. Он судорожно сжал рукой спинку пустого стула, наклонился ко мне и взволнованным голосом спросил, где я слышал эту мелодию. Я рассказал ему о плавучем домике и о странной музыкальной композиции. Когда я закончил, незнакомец пробормотал тихо, будто про себя: