Белые муравьи
Шрифт:
– Однако если верить тому, о чем говорила энциклопедия из игрового автомата, а именно – что музыка этого инструмента может парализовать муравьев, то не содержится ли вся сила в мелодии, а не в инструменте, на котором ее играют?
– К сожалению, нет. Сразу после возвращения из загорода я побежал в свою библиотеку; левой рукой я наигрывал на гребешке музыку, а правой пытался поймать муравьев, но сама мелодия на муравьев не подействовала. Я только заметил, что, прежде чем тигр распался, муравьи на долю секунды заколебались, как будто вспоминая о чем-то. Но я не оставлял попыток, я потратил кучу денег на всевозможных музыкантов, которых я нанимал, чтобы они сыграли на разных инструментах перед тигром с зелеными глазами определенную мелодию. Однако эти странные концерты не принесли результата. Музыканты с удивлением глядели на большое белое животное – они думали, что это скульптура, а у меня не хватало смелости заранее рассказать им, в чем дело; они с изумлением наблюдали, как во время их игры я подкрадываюсь к тигру на цыпочках со специальным приспособлением в руках и пытаюсь вынуть ему глаза. Когда после этого тигр расплывался, они обычно не выдерживали, бросали игру и в ужасе бежали из квартиры, налетая на мебель и путаясь в портьерах; я гнался за ними, ловил их в дверях или на лестнице и умолял вернуться и сыграть мелодию еще раз.
Спустя какое-то время мне стало понятно, что одной мелодии недостаточно, чтобы удержать тигра в целости. Необходимо было найти музыкальный инструмент, который описывала немецкая энциклопедия. Каждый день я ходил в университетскую библиотеку и пытался найти в книгах какое-нибудь упоминание о нем. Я прочел сотни страниц, но не встретился ни с малейшим намеком на то, что такой инструмент и в самом
Вдалеке по железнодорожному мосту проехал поезд, свет его окон мигал между металлическими прутьями решетчатого заграждения.
– Однажды я снова провел целый день в университетской библиотеке. Вечером я зашел в буфет у главного входа и купил картофельный салат с рогаликом. Оглянувшись в поисках места у столиков, я увидел, что в углу сидит мой бывший однокурсник с философского факультета. Я не видел его с тех пор, как мы закончили университет, но время от времени встречал его имя, потому что он опубликовал несколько философских работ. Его удивили книги по музыке, которые я взял домой, чтобы там проштудировать, и я поведал ему о работе в кратере вулкана, об усыпляющем растении, о белых и зеленых муравьях и об игровом автомате в деревенском ресторанчике. Я сказал ему, что упорно ищу следы музыкального инструмента, хотя и не верю уже в его существование. Бывший однокурсник задумался, а потом проговорил: «Слушай, а я ведь читал где-то о таком музыкальном инструменте». Я пристал к нему с расспросами, и он изо всех сил напряг память, пытаясь вспомнить; он перебирал десятки книг, которые прочел, но ни в одной из них вроде бы не говорилось о музыкальном инструменте из вараньей кожи. Когда мы прощались, он утешал меня и обещал непременно вспомнить; потом я звонил ему по нескольку раз на дню – он искренне хотел мне помочь, и казалось даже, что он только об этом и думает, но ему все не удавалось пристроить на надлежащее место туманную цитату о музыкальном инструменте.
Шли дни, и я снова стал терять надежду. Но однажды в три часа ночи меня разбудил телефонный звонок. Это оказался мой однокурсник, который возбужденно рассказал, что ему приснился сон, в котором он был экскурсоводом в замке Глубока. Замок посетила группа молчаливых и неприветливых туристов. Четверо из них несли на брезенте мертвого тапира, которого они отказались оставить перед экскурсией в холле замка. Все надели войлочные тапочки и заскользили по натертым до блеска полам просторных комнат. Мой однокурсник пытался рассказать что-то о достопримечательностях, мимо которых они проходили, но туристы не скрывали, что все это их не интересует и что они хотят закончить осмотр как можно скорее. Они скользили в своих тапочках все быстрее и быстрее, даже те, что несли тапира, не отставали; мой однокурсник не поспевал за ними и, напрягая все силы, скользил в хвосте группы. Перед ним бежала дама в длинном вязаном шарфе, обмотанном вокруг шеи; шарф этот реял за ней в сквозняках коридоров и залов, бахрома на концах щекотала его лицо. Когда они скользили по покою, где висела картина эпохи рококо, изображающая группу музыкантов в напудренных париках, женщина в шарфе обернулась и недовольно сказала моему однокурснику: «Франц Брентано ошибается, утверждая, что отзвучавший тон музыкального произведения в следующий момент просто обновляется первоначальной ассоциацией». Однокурсник проснулся и осознал, что слова, которые он только что слышал, – из «Лекций к феноменологии внутреннего сознания времени» Гуссерля. И тут же вспомнил: о странном музыкальном инструменте он когда-то читал в одном из примечаний к тексту «Лекций». Примечание относилось к пассажу, где утверждалось, что при слушании мелодии последующий тон отмечен определенным ожиданием, базирующимся на характере предыдущих тонов. В примечании говорилось, что Гуссерль в своем настольном экземпляре «Лекций» именно возле этих фраз написал на полях карандашом: «Tardas Schallplatte». Комментатор ссылался на свидетельство Людвига Лангребе: по словам последнего, в Праге Гуссерль, читавший в 1935 году лекцию на философском конгрессе, встретился с семьей своего двоюродного брата из Простейова. Брат был на двенадцать лет моложе философа и отличался неугомонным и авантюрным характером. В пятнадцать лет он убежал из дома и нанялся в Гамбурге юнгой на трансокеанский корабль; он объездил весь мир как моряк, торговец, а впоследствии – корреспондент британских и немецких газет. Он хорошо знал Индию и некоторое время был советником индийского вице-короля. После окончания Первой мировой войны, когда ему было уже за пятьдесят, этот человек вернулся в Чехию и поселился в Праге. Он женился на чешской девушке, почти на тридцать лет моложе его; они тихо жили где-то на окраине города и растили сына по имени Ярослав. К тому времени, когда Гуссерль приехал в Прагу на философский конгресс, его кузен уже два года как умер от последствий болезни, которую перенес в тропиках, но философ встретился с его женой и четырнадцатилетним сыном. Ярослав с гордостью демонстрировал дяде экзотические сувениры, привезенные отцом-путешественником, и даже дал послушать граммофонную пластинку, которую тот записал на каком-то острове. Это была таинственная мелодия, не предназначенная для ушей непосвященных; колдун позволил послушать и записать ее на пластинку брату Гуссерля за то, что тот сохранил ему жизнь – отец Ярослава хладнокровно выстрелил в леопарда, который спрыгнул на колдуна с дерева и вцепился клыками ему в плечо. Музыка была необычна тем, что в ней встречались совершенно неожиданные переходы от одного вида звуков к другому, и Гуссерль якобы упоминал об этой музыке в разговоре с Лангребе как о примере ситуации, когда все ожидания постоянно не оправдываются и когда в конце концов не остается почти ничего, кроме чистой временной последовательности. Потом однокурсник говорил, что в минуты, когда абсурдные изменения разбивают все привычные связи, обнажается сама ткань времени, последняя неуничтожимая ткань мира, скрытая в другое время под слоем привычных связей. Я помню, он сказал, что именно тогда мы внезапно чувствуем аромат времени как такового. Повесив трубку, я встал с постели и принялся ходить по комнате, слабо освещенной ночником. Потом я долго стоял у окна и смотрел на темный парк, где между кустами проглядывал холодный свет фонарей. Слова моего однокурсника давали мне то, чего я и не смел ожидать: надежду, что звук музыкального инструмента, возможно, сохранился, даже если сам инструмент и превратился в пепел.
Археолог задумался. Становилось прохладно; от реки дул ветер, пальмы на майке археолога затрепетали. В тишине слышалось пьяное пение в ресторане по соседству.
– И вот я начал искать племянника Гуссерля. Я ходил по архивам, писал письма в Простейов и связался с фондом Гуссерля в Лувене, но казалось, что все следы потеряны. На своем извилистом пути я снова натолкнулся на стену и не знал, куда идти дальше. Сильвия бродила по темным мирам, она пробуждалась с постоянным тупым ужасом в глазах и о том, что было с ней во сне, молчала. Когда после одного такого молчаливого бдения она уснула, я в отчаянии проблуждал целый день по городу. Это было прошлой осенью, я шел по огромным паркам, мимо заводов и больших вокзалов, по набережным, где дул холодный ветер. Ближе к вечеру я оказался рядом с тускло освещенными пассажами «Люцерны», где в витринах, принадлежащих разным риелторским конторам, длинные ряды листков с цветными фотографиями предлагают купить или снять дома и виллы. Мне показалось, что я краешком глаза увидел что-то, похожее на лежащего тигра, но я не придал этому значения, ибо был так погружен в свои мысли, что неотступно видел вокруг себя белых тигров и странные музыкальные инструменты; когда я потом повнимательнее присматривался к формам, которые меня обманывали, то это оказывалось пятно на стене, клочок бумаги, складка на ткани или элемент оформления витрины. Образы в моей голове просто подстерегали момент, чтобы воплотиться в каком-нибудь предмете внешнего мира. Но, выйдя из пассажа, я не мог отделаться от мысли: «А вдруг на этот раз и впрямь белый тигр?» У «Макдональдса» я остановился и вернулся назад. Я пристально смотрел на витрины в пассаже, хотя и ожидал, что белый тигр обернется заснеженным кустом или альпийской садовой горкой. И тут я увидел фотографию заросшего лишайником домика, построенного в декоративном стиле двадцатых годов. Полукруглый фронтон над входом был украшен мозаичным люнетом. Мозаика изображала лежащего белого тигра с зелеными глазами; между его вытянутыми передними лапами рос куст, ветки которого перевились над головой тигра, их орнаментальные переплетения повторяли очертания люнета. На ветках висели розовые плоды, сквозь кожуру которых просвечивали крупные красные семена.
Слушая рассказ археолога, я пытался представить себе, как сложилась бы его жизнь, не проникни в нее азиатский яд. Изменила ли его судьбу та минута, когда между листьями засветился розовый плод, или лабиринт, который его поглотил, долго созревал в его крови? Не были ли сообщения в древних хрониках, которые влекли его в прошлое и в азиатские джунгли, лишь эхом таинственных и манящих голосов, звучащих на подвластных хаосу окраинах миропорядка? Мне казалось, что лабиринт был уже давно подготовлен и что отчаяние только раскрыло его коридоры – подобно тому как буря в пустыне обнажает город, засыпанный песком.
– Я узнал в конторе адрес виллы и тут же отправился туда. Она была где-то в Годковичках. Когда я поднялся из метро на Качерове, уже стемнело. Я долго ждал автобуса на пронизывающем ветру, вдалеке мигали сотни огней далеких жилых массивов. Почти пустой автобус ехал среди вилл, я вышел на остановке на пустой улице, где слабо горела фиолетовая лампочка и ветер гонял по асфальту сухие листья. Я отыскал ворота с номером, который мне сказали в риелторской конторе, и нажал на кнопку звонка. Послышался собачий лай, и зажглась лампа над входом в дом. Над кронами деревьев вынырнула из темноты картина с лежащим белым тигром. Скоро на лестнице появился приземистый лысый мужчина в тренировочном костюме и прикрикнул на собаку. Поняв, что я пришел не по поводу покупки виллы, он даже не стал открывать калитку. Он сказал только, что они с женой купили дом десять лет назад у пожилого господина, который жил в нем с детства. Тот много путешествовал и – видимо, из любви к авантюрам и ради воспоминаний о путешествиях, – уходя на пенсию, решил продать виллу, купить плавучий дом и поселиться на реке. Он, похоже, унаследовал горячую кровь от своего отца, который был известным путешественником и провел большую часть жизни на чужбине. Дом якобы выглядел как этнографический музей, он полнился вещами, которые бывший хозяин, а прежде его отец привезли из путешествий: повсюду лежали звериные шкуры, теснились точеные статуэтки, висели копья и раскрашенные щиты; но перед переездом тот пожилой человек все продал. Я спросил, не остались ли в доме старые граммофонные пластинки; мужчина в тренировочном костюме сказал, что видел какие-то пластинки среди барахла, которое оставалось на чердаке, но год назад они с женой делали генеральную уборку и выбросили все на свалку.
Я знал, что рассказ близится к концу. Я смотрел на лицо археолога, которое парило в приглушенном свете зеленой лампочки, напоминая тонкую маску, и думал о том, сколь различными путями шли мы с ним по городу: каждый его шаг был сделан ради единственной цели, тогда как для меня уже много лет назад все цели снова растворились в легком, безымянном биении, которое, подобно мягкой волне, накатывается на берег видимого, заливает все явное и ничего не минует. И все же топография наших путей удивительно схожа: из наших шагов родился общий город, похожая на лабиринт столица таинственного государства. Вот почему мы с ним смогли встретиться. Меня упрекали, что сетка случайных трещин наполнена для меня не меньшим значением, чем слова. Но ответы не рождаются из слов, они рождаются уже в том царстве шумов, из которых позже возникают слова; образы возникают не из других образов, а из бесформенных сплетений и пятен. Вот почему отчаянно ищущему может помочь тот, кто ничего не ищет. Оба покинули мир застывших форм и четких линий и перебрались в одну и ту же тихую страну, где слушают шелесты, из глубин которых поднимаются знамения – для того чтобы снова исчезнуть.
– Надежда, что у племянника Гуссерля до сих пор сохранилась пластинка с музыкой с острова, была ничтожна; но я все же отправился на поиски лодки, я искал ее возле берегов и в глухих речных рукавах, на пристанях и в доках. Постепенно я проникал в особый мир, который тянется вдоль реки. Весной этого года я уволился с работы, купил на все свои сбережения катер и поселился на нем вместе с Сильвией. На катере я мог попасть в те места, что недоступны с берега, – на частные участки и закрытые пристани. Я отправляюсь в путь каждое утро на рассвете, когда на водной глади еще лежит туман и на реке встречаются только баржи с горами песка; я проплываю вдоль заброшенных набережных, под сводами мостов, жду между высокими стенами шлюзов, пока поднимется или опустится вода. Капитаны кораблей и сторожа шлюзов уже знают меня и приветственно машут через стекло. Обедаю и ужинаю я в кафе на пристанях, лишь изредка поднимаюсь наверх, на улицы. Теперь я смотрю на город лишь снизу, с воды; дома для меня превратились в фантомы, которые возносятся к небесам в том мире, где есть вертикали, и из этого же мира долетают до меня сигналы автомобилей и трамваев. Но до сегодняшнего дня я так и не напал на след человека, которого ищу, мужчины, возможно владеющего пластинкой с записью голоса сгоревшего на далеком острове музыкального инструмента…
Археолог замолчал.
– Да, – сказал я, – уже почти десять, пора ехать.
Мы заплатили за пиво и жареный сыр и взошли на палубу катера, который покачивался у берега. Я приоткрыл дверь и заглянул в каюту, слабо освещенную настольной лампочкой. Стены и потолок были выкрашены в белый цвет, на полу лежал мягкий белый ковер. Слева я увидел большой террариум, в котором кружился белый вихрь; когда муравьи заметили меня, они тут же прильнули друг к другу и изобразили лежащего тигра, который скалил длинные острые клыки. Справа стояла кровать, с которой мягкими складками сползало на пол белое покрывало. На подушке в волнах рыжих волос виднелся прекрасный бледный профиль. Рыжие волосы и зеленые глаза тигра были единственными цветными пятнами среди всевозможных оттенков белого. Тихонько, будто девушка могла проснуться, я прикрыл дверь. Археолог зажег прожектор на носу катера, по темной водной глади заметался круг света. Потом он запустил мотор и встал к рулю. Катер задрожал и рванулся вперед, мы проплыли под сводом моста Палацкого, разминулись с кораблем с гирляндами разноцветных огоньков и закачались на бегущих от него волнах; мы направлялись к решетчатому железнодорожному мосту, темные очертания которого виднелись на фоне ночного звездного неба. За мостом катер вошел в узкий тихий рукав реки между островом и смиховским берегом. Теперь мы плыли медленнее, в свете прожектора из черноты один за другим выступали суда, стоящие на якоре у острова; почти все окна кают были темны. Я молча указал на лодку, которую посетил днем: за качающимися ветвями плакучей ивы в окнах мигал голубоватый свет телевизора. Катер повернул налево, и его нос тут же легко стукнулся о край плавучей поверхности. Когда мотор заглох, мы услышали доносящийся изнутри взволнованный голос футбольного комментатора.