Белые муравьи
Шрифт:
– Однако длительность письма – это нечто, под чем каждый может представлять себе разное, – возразил я. – Ведь на самом-то деле ни одно письмо не является нетленным. Конечно, есть разница между надписью на песке на морском берегу и иероглифами, вытесанными на каменной стене храма, но ни один из этих текстов не вечен, в конце концов время сотрет и буквы на песке, и черточки на камне.
– Да, но временность письма, которое единственно разрешалось и развивалось в этой империи, была иного рода. Это письмо, в отличие от иероглифов и надписей на песке, исчезало прямо во время прочтения, его уничтожал без следа сам процесс чтения. Носителем значения были не формы, а вкус; читали не глазами, а ртом. Отдельные звуки обозначались вкусом мяса разных морских животных: рыб, ракообразных и мягкотелых. Были еще вкусы, исполнявшие роль знаков препинания: например, вкус мяса каракатицы означал точку с запятой. Искусство писаря было доступно лишь касте жрецов. Судя по сведениям, оставленным гостями империи, жрецы создавали тексты – неважно, письма ли, стихи или теологические трактаты – следующим образом: сначала в храмовых кухнях варили морских животных, а потом на тарелке из полированного
Такой способ письменного обозначения сам побуждал к тому, чтобы тексты распространялись сериями, – возможно, он даже был ближе к печати, нежели к письму. Усовершенствовавшись за века, приготовление текстов, так сказать, автоматизировалось. В центре храмовой кухни стоял длинный стол, на котором размещали ряд черных тарелок. На возвышении сидел жрец – некое подобие главного редактора – и выкрикивал отдельные буквы в том порядке, в каком они следовали друг за другом. У стен ждали жрецы-наборщики, каждый из них держал в руке поднос с нарезанными кусками мяса одного из морских животных. Когда наборщик слышал звук, который обозначал вкус его животного, он бегом устремлялся вдоль ряда тарелок и клал на каждую из них по одному кусочку. Главный редактор тут же выкрикивал новую букву, и к столу подбегал следующий жрец. В конце стола жрецы поворачивались и возвращались вдоль другой его стороны на свои места. И так вкусовые книги выходили большими тиражами – жители империи словно бы компенсировали короткую жизнь текстов тем, что они появлялись в таком количестве копий, какое позже было достигнуто только после изобретения книгопечатания. В столице выходило даже некое подобие вкусовой газеты – газетчики по утрам разносили по улицам города тарелки со свежими новостями, набранными ночью в кухне храма и рассказывающими о жизни королевского двора, недавних событиях в загробном мире и о последних самых интересных чудесах и пророчествах.
– Разве нельзя было прочесть текст глазами, когда куски мяса еще лежали на тарелке?
– Нет, мясо животных, вкус которых являлся частью алфавита, выглядело одинаково, и было необходимо съесть его, чтобы узнать, о чем оно сообщает. Процесс чтения заключался в том, что читатель накалывал кусочки мяса, начиная от центра спирали, на специальное серебряное острие, клал их в рот, разжевывал и глотал. Поэтому образованные люди и страстные книголюбы отличались тучностью и их можно было легко узнать – полнота считалась там признаком духовности, а скульптурные и рельефные изображения бога мудрости, найденные нами в джунглях, напоминали изображения борцов сумо.
– Ну, от рыб и лангустов не очень-то растолстеешь, – возразил я.
Официант, услышав о лангустах, подбежал и стал рекомендовать нам лангуста «Манес», коронное блюдо шеф-повара. Нам с трудом удалось прогнать его.
– Да, но тексты, которые читали в те времена, часто были довольно длинными эпосами, – объяснил археолог. – Тарелка представляла собой что-то вроде одной страницы. Чтение целой вкусовой книги длилось порою несколько недель; все это время рабыни с утра до вечера подносили читателям новые и новые тарелки. Иностранцы, которые побывали в империи и оставили о ней свидетельства, пишут, какое странное зрелище представляли одинокие люди с тарелкой, которые, жуя и глотая, вздыхали, смеялись или плакали.
Я попытался представить себе, что вкус жареного сыра, татарского соуса и картофеля у меня во рту – это часть текста, слово, составленное из трех знаков. Были ли для читателей куски, которые они глотали, пищей, или они воспринимали их только как знаки? Чувствовали ли они удовольствие от вкуса рыбы и крабов или замечали только их значение? И за обедом или ужином казалась ли им еда запутанным и таинственным посланием?
– Все годы существования империи периодически возникали различные мистические течения, которые отвергали какую бы то ни было артикуляцию сообщения, полагая ее творением злых демонов. Приверженцы этих течений утверждали, что единственное познание абсолюта и единственное сообщение, которое действительно важно, содержат только тексты, которые возникли в результате разваривания всех видов мяса в однородную кашицу. Странствующие проповедники сами часто варили на рынках кашу из морских животных и выкрикивали над своими котлами, из которых валил ароматный пар, мистические тезисы об Одном и Всем. Священникам, разумеется, это не нравилось – подобные воззрения были теологически сомнительны, их нельзя было использовать в повседневной жизни, и они содержали внутреннее противоречие, ибо восставали против идентичных форм, заменяя их еще более фатальной идентичностью: однородной кашей, разваренной азбукой мира. Но эти течения были, в общем, безобидны, и оказалось несложно выделить им место на границе ортодоксии и тем самым уменьшить или вовсе устранить опасность, которой они грозили существующему порядку.
Гораздо более жестоко поступали с другой ересью, во все время существования империи возрождавшейся снова и снова, приверженцы которой стремились к тому, чтобы придать письму хоть какое-то постоянство. Конечно, на подобные мысли, кроме метафизических причин, наводил тот факт, что для создания спиралевидных текстов по большей части использовалось мясо морских моллюсков, чьи жесткие панцири, с одной стороны, сильно отличались друг от друга цветом и формой, а с другой – не менялись от времени. Таким образом, напрашивалась возможность заменить бесформенное и быстро гниющее мясо, только в момент исчезновения в темноте рта рождавшее вкусовые знаки, соответствующими ракушками и улитками, значение которых открывалось бы всем при свете ясного дня; в этом случае возникновение значения не было бы ограничено одним мимолетным мгновением и могло бы повторяться. Такими идеями, конечно, увлекалась только небольшая группка экстравагантных умников; общественное же мнение считало письмо, которое сохраняется, святотатством и непристойностью, гневящими богов. Жрецы строго следили, не предпринимаются ли тайные попытки создать какое-нибудь неисчезающее письмо. В истории империи были периоды, когда это пристальное наблюдение усиливалось настолько, что над империей нависала мрачная тень инквизиции. И тогда достаточно было, чтобы кому-то показалось, будто храмовый повар складывает панцири вареных моллюсков в определенном порядке, – и его уже могли заподозрить в том, что он – тайный последователь наук, утверждающих примат зрения над вкусом.
К таким репрессиям прибегали потому, что учение, провозглашающее сохранность текста, непременно подорвало бы и уничтожило экономику храмовых кухонь, из которых поступали огромные доходы в храмы и государственную казну; однако преследование приверженцев сохраняющегося письма имело и глубокие религиозные причины. Имперскую теологию следовало бы назвать платонизмом наизнанку. Верили, что человек до своего рождения и вещь до ее возникновения являются частью божественного мира, хаотического рая, который не знает никакого сходства и никакой протяженности во времени. Рождение живого существа или появление вещи случается тогда, когда злые демоны крадут капельку бесцельно и блаженно плещущейся райской жидкости и запирают ее в какой-нибудь из унизительных емкостей, которые подготовлены у них в темных сырых подземельях, кишащих серыми пауками. Емкость бытия сама по себе не меняется, ее изменения и возможная гибель являются только следствием того, что изнутри ее разъедает капелька божественного хаоса. Хотя с постоянностью и тождественностью в повседневной жизни все же приходилось считаться, они тем не менее рассматривались как порождение дьявола – божественными полагались только изменение и распад. Таким образом, ортодоксия, как и мистическая ересь, содержала в себе противоречие, ибо настаивала на неизменности учения, превыше всего почитающего изменения; однако этого противоречия никто не замечал, потому что оно скрывалось под патиной старинной привычки – подобное случается и в наши дни. Такие верования, по-видимому, зародились на древней родине этого народа – он жил прежде в суровом, выжженном солнцем горном краю, где и начал отождествлять постоянность и неизменность недружественных скал с деяниями злых демонов, в то время как в неуловимой переменчивости горных потоков видел проявление божественных сил. Эти люди читали бы Канта с ужасом, а Платон показался бы им кошмарнее маркиза де Сада.
За всю историю государства известен только один тридцатилетний период, когда идея сохраняющегося письма была поддержана непосредственно королевским двором. Тогда правил король, которого позже провозгласили олицетворением зла. Его отец умер, когда будущий монарх был еще ребенком, и регентами стали верховные жрецы, которые правили страной до его совершеннолетия. Когда он наконец занял трон, в его характере злополучным образом соединились энтузиазм, столь свойственный молодым умам, и фанатизм, воспитанный в нем недобрыми старцами. И молодой король стал преследовать еретиков, прежде всего тех, кто хотел ввести сохраняющееся письмо, еще более жестоко, чем его предшественники жрецы.
Официант унес пустую тарелку, мы оба заказали еще по одной кружке пива. Мне по-прежнему было непонятно, что за загадочная связь существовала между археологом, плавучим домом и таинственной музыкой. Однако было ясно, что рассказ ученого пошел по окольному пути, уводящему его в далекие края и былые времена, к некоему удручающему происшествию его жизни; сквозь повествование от этого события веяло холодом, волны которого вибрировали в звучании слов и мелодии фраз. Я чувствовал, что исследование истории древней страны некогда было для этого человека самой большой радостью: когда он заговорил о давних веках, из его голоса понемногу улетучилась напряженность, а его руки, которые сначала резко жестикулировали в подводном свете лампы, теперь покоились на скатерти. Мне казалось, что он отвлекся специально, дабы отдалить миг, когда течение речи принесет его к несчастью, омрачавшему всю его теперешнюю жизнь, и я не торопил собеседника, не спешил с разрешением загадки, я пил себе пиво и путешествовал с ним по древнему государству, образы которого выныривали из тьмы, пронизанные мигающими огнями вечернего города.
– В те времена в переплетении улочек имевшего дурную славу портового квартала столицы появилась секта еретиков, в учении которых гедонистическая этика удивительным образом слилась с неким кантовским формализмом avant la lettre. Духовный лидер секты провозглашал в сумраке тесных и вонючих распивочных, что этот мир, где царит блаженная тождественность форм нашей реальности, является райским садом и наше пребывание в этом раю вклинено между двумя слоями бесконечного ада хаоса: между адом, откуда мы пришли, и адом, который – вне зависимости от наших грехов и заслуг – поглотит нас после смерти. Высший нравственный закон был сформулирован почти теми же словами, что и нравственный императив Канта (согласно некоторым теориям, имело место прямое влияние: не исключено, что группа приверженцев этой веры попала на территорию будущей Восточной Пруссии, где ересь и дожила до восемнадцатого века); однако человек был привязан к этому закону не чувством уважения, как у Канта, а ощущением сибаритского наслаждения, наслаждения совершенно эгоистического, которое дает неизменность единства и провозглашалось высшей ценностью и смыслом бытия. Пророк этого учения, еще более странного, чем государственная ортодоксия, создал и письмо, в котором вместо вкусов носителем значения были разноцветные раковины и улитки. Люди все чаще и чаще обнаруживали по утрам на стенах домов и даже на каменной стене, окружающей королевские сады, ракушечные надписи. Молодой король устраивал облавы на еретиков, и вскоре их пророк был пойман и казнен. Однако секта не прекратила своей деятельности; во главе ее встала девятнадцатилетняя дочь пророка. В конце концов религиозная полиция схватила и ее, и король вынес девушке смертный приговор, как только ему сообщили, что она взята под стражу.