Белые снега
Шрифт:
— Вот ты и старайся, — подал голос Кмоль. Он встал, шагнул к столу, схватил бутылку из-под виски и хлебнул прямо из горлышка.
— Это вода, — сказал он. Помолчал немного, затем громко, решительно заговорил: — Мы зря ведем пустые разговоры, зная наперед, что пришло другое время и жить надо по-новому. Давайте говорить прямо. Как добыли вельботы Омрылькот и Вамче, всем известно. Как копили песцовые шкурки, выменивая их за дурную веселящую воду, как обирали кочевых людей… На охоте в вельботах Омрылькота и Вамче в основном трудятся другие люди, а большая часть добычи идет хозяевам… Это несправедливо… Каким мы видим наше товарищество? Много мудрить не надо: мы охотились и будем охотиться так, как делали это раньше — так удобней всего. Я думаю, главное — это распределение добычи. А когда вельбот будет общим, то и добыча будет общая… Так я думаю.
— Правильно! — громко сказал Драбкин. — Верно понимаешь.
— А все эти разговоры о том, чтобы сделать общими ружья, яранги и женщин, — это несерьезно и недостойно взрослого человека, — бросил напоследок Кмоль, направляясь к своему месту.
— Есть предложение: передать в общественную собственность народа вельботы и байдары, принадлежащие Омрылькоту и Вамче, — сказал Тэгрын. — Кто за это, прошу поднять руку.
— Всем, что ли, поднимать? — спросила какая-то старушка.
— Всем, всем! — объявила Панана, первой поднимая руку. За ней, сначала робко, потом все смелее и смелее, стали тянуть руки жители Улака.
— Кто против? — спросил Тэгрын.
Против никто не проголосовал.
После этого приступили к выборам председателя товарищества. По предложению Драбкина, председателем товарищества «Красная заря» избрали охотника Кмоля.
— Теперь ты будешь главный, будешь заботиться об общих байдарах и вельботах, — сказал ему Драбкин.
Однако после схода особой радости люди не проявили. Все были как-то подавлены, будто сделали что-то нехорошее. Молча поднялись со своих мест и потянулись к выходу.
— Черт знает что такое! — сказал Драбкин, когда они остались одни с Сорокиным. — Вроде бы сделали нужное, справедливое дело, и все же… Видимо, мы еще не привыкли к этому, еще плохо знаем людей…
Сорокин молча кивнул. На душе у него было так же тревожно, как и до собрания. Од понял, что работы им предстоит еще много… Все оказалось сложней, чем он думал.
Друзья, как обычно, чай пошли пить к Драбкиным. Так уж повелось, что Наргинау заботилась не только о своем муже, но и об учителе.
Шли по улице, пряча лицо от студеного морского ветра. Лед вплотную подошел к берегу и через день-два должен был намертво стать до далекой весны. Ветер был сырой и холодный, он сек лицо и выжимал слезы. Моржовая кожа на ярангах тускло блестела, кое-где еще белел не растаявший с ночи иней. Зима стояла у самого порога.
Со стороны интерната доносились звонкие детские голоса.
У яранги Омрылькота на высокой подставке лежали убранные на зиму байдары. А вельбот, хорошо укрепленный подпорками, стоял на берегу. Точно такая же картина у Вамче.
В уютном чоттагине Драбкина трещал костер, жестяной дымоход уводил дым, оставляя помещение чистым. Наргинау подала на стол холодные моржовые ласты, и Драбкин с Сорокиным молча принялись есть. Но тут дверь отворилась и в ярангу влетел запыхавшийся Тэгрын.
— Вамче застрелился! — выпалил он прямо с порога.
— Как застрелился? — Драбкин вскочил.
— Из винчестера. Сунул в рот дуло и выстрелил. Полголовы снесло.
Сорокин и Драбкин обменялись тревожными взглядами.
— Пошли! — решительно заявил милиционер.
— Может быть, лучше не ходить? — Тэгрын вопросительно посмотрел на Драбкина.
— И правда, оставались бы… — жалобно проговорила Наргинау.
— Надо обязательно пойти. Это касается и Совета, и тем более милиции.
Возле яранги Вамче в напряженном молчании стояли люди. Изнутри доносился плач и причитания.
В дымном чоттагине Драбкина первым встретил Млеткын. Шаман испытующе посмотрел в глаза милиционеру, как бы безмолвно обвиняя его в случившемся.
Драбкин властно отстранил Млеткына. Тело Вамче уже было убрано в полог и прикрыто белой камлейкой.
— Прошу всех посторонних выйти из чоттагина! — строго сказал милиционер. — Здесь останутся учитель Сорокин, председатель Совета и родные покойного!
Убитые горем родственники Вамче коротко рассказали о происшедшем. Было ясно: Вамче не вынес потери своих байдар и вельбота.
Драбкин вынул из полевой сумки бумагу, карандаш и составил по всем правилам протокол. Эта его деловитость, серьезность и важность, с которой он исполнял свои обязанности, внушали уважение.
Сорокин наблюдал за действиями милиционера, невольно ловил полные горечи и упрека взгляды домочадцев покойного и думал о том, что изменить жизнь этих людей, цепляющихся за свое прошлое, нелегко. Вероятно, нужны годы, а может, и десятилетия, чтобы приобщить этот народ к настоящей, большой жизни.
Сделав все необходимое, Драбкин с Сорокиным вышли из яранги.
— Думаю, это только начало. Бывшие хозяева так просто не сдадутся. Надо быть начеку, — сказал милиционер.
Млеткын, спотыкаясь о выброшенные на берег льдинки, о заледенелую гальку, морской стороной возвращался к себе в ярангу. Гнев черной пеленой застилал глаза, от злости, казалось, вскипала кровь. Еще бы! Ведь на виду у всего селения милиционер выставил из яранги покинувшего этот мир… Кого? Самого Млеткына, который по праву избранного богами, должен был неотлучно находиться при погибшем. Жалкие, трусливые люди! Им ясно, почему Вамче решил уйти сквозь облака таким путем. Он смертью своей хотел предостеречь их, заставить очнуться от всеобщего дурмана.
Его! Шамана! Выгнали из яранги! И все промолчали. И никто не сказал ни слова в защиту человека, чьи права всегда были священны и неприкосновенны…
Клокочущий внутри гнев поднимал из затаенных глубин сознания полузабытые образы, слова давно не произносимых заклинаний, тот особый настрой шаманского вдохновения, который Млеткын уже давно не испытывал.
Он прислушивался к своему внутреннему голосу и с радостью сознавал: к нему нисходит настоящее священное волнение, предвестник общения с Внешними силами. Давно с ним такого не было. Он уже подумывал о том, что начисто утратил шаманскую силу и способность вознесения в потусторонний мир. В последние годы, когда ему все же приходилось камлать, он это делал с трудом. Он притворно изображал экстаз и часто ловил себя на том, что во время священнодействия мысли его были о чем-то ином, не связанном с Внешними силами. Сейчас все было по-другому.