Белые витязи
Шрифт:
— Не трожь! Порежешься! Ну, я тебя!..
— Слухай, Зайкин, тоже немцы, и по-нашему не понимают, а народ обязательный и видный! — оборачивается к нему молодой казак, что чистит золотистого коня, привязанного к решётке высокой телеги.
— Ну, христианской веры всё ж, Жмурин, — отвечает бородач.
Жмурин молчит. Только щётка равномерно шурхает по гладкой шее и бокам, по временам он ударяет ею по камням, и ряды белой плоти ложатся на булыжник. Левый бок кончен. Жмурин сердито кричит:
— Но! К одной!
Лошадь нервно переступает ногами и принимает в сторону. Жмурин скидывает гриву на левый бок, и опять шурхает щётка и скребница поколачивает о камень пола. Вот щётка скользнула по нежному брюху — не любит этого конь, вытянул ноги, одну поджал под себя, оскалил зубы и ударил ими в столб.
— Но, балуй! — крикнул Жмурин и оправил вспотевшие длинные волосы.
И опять щётка шурхает по бокам и сытой блестящей ляжке; темнеет под мышками и у пояса красная новая рубашка казака, — становится жарко. Но и чистка кончается. Прошёлся мокрой щёткой по гриве, расчесал волнистый чёрный хвост, вытер суконкой морду, прошёлся по спине и накрыл старой, Бог весть откуда добытой скатертью блестящую спину коня. Фыркнул конь и постучал копытом по камням.
— Ишь, просит ! — ласково заметил Жмурин и, достав из куля овса, засыпал его в старый ящик и подал коню.
Лошадь заржала, погрузила нежную морду в овёс, и побежал овёс непрерывной струёй к зубам.
— Хорошо в замирении! — сказал Жмурин и потянулся.
— Курнуть, что ли, покамест.
— Грех это, — молвил игравший с детьми Зайкин.
— Не-е! — протянул лениво Жмурин. — В Писании не сказано. Да в ординарцах ездючи, сделал эту слабость.
— Там, поди, все немцы?
— Все. Я у Блюхерова ездил. Весёлый командир. Завсегда едет и «форверст» кричит.
— Что за слово такое?
— Бог ё знае. На манер нашего «ура», или «марш, марш»...
— Что там Лександрин урядник под Ганау наделал? Слышно, в хорунжие пожалован.
— Ещё бы. И мне бы Егория надоть.
— Тебе-то! Молод очень.
— Слухай лучше... Шли мы за Блюхеровым с малыми полками, а уперед нас прошли ихние гусары и кирасиры. А местность дюже пересечённая, вперёд ничего не видать... Слышно — пальба идёт. Тронули рысью, вылетели на холм, близ ветряка. Глядим — а «он» скачет по разным сторонам, а гусары его преследуют, а тут на правую руку деревенька, а у неё «они» чего-то тамошатся.
Одно орудие сняли с передков, а прочие позастряли. Блюхеров обернулся и говорит по-ихнему «поздно» и приказал сигнал «апель» подать. А урядник Лександрин, знаешь его, егорьевский кавалер, всё к тому орудию приглядается; видит, плохо лежит, — и щемит, должно, его сердце казачье, только как выхватит саблю да крикнет: «Айда! За мной, ребятеж! Потрафляй!» Тут я, ещё кто был с казаков, несколько гусар да кирасир и рванули за ним. Насели на орудие, ну «их» рубить и колоть. А Лександрин кричит: «Братцы, в запряжку!» Запрягли и утянули одно орудие. Как подъехали до Блюхерова-то, Лександрин и говорит: «Простите, ваше превосходительство, не вытерпел!» А тот ему: «Гут — бравер казак!» Обнял его и поцеловал. И тут сказал, что будет просить за него, чтобы «лейтенант махен», — а лейтенант махен — это всё одно, как по-нашему: ваше благородие!..
— Бреши! — недоверчиво протянул Зайкин.
— Вот те хрест! Сам увидишь, в приказе будет.
— Ну, увидим!
Жмурин опять оглянул золотистого коня, потрепал его по крутому крупу и молвил: «Поправляется наш Заметьте-то без работы да на немецком корму! Гут, совсем гут, явол!»
И, выколотив о камень трубочку, он запел слегка в нос песню, потом сбился и затянул другую:
Не жалко эту дороженьку, Что она запылена, Только жалко эту девочку, Что она зажурена! Запылена эта дороженька Буйными ветрами, Зажурена девочка Прежними друзьями. Дурак-казак девчоночку Журит, бранит не за дело, А за самое бездельице — За коника вороного! Казак коника пытает: «С чего коник зажурённый? Овёс, сено у тебя всё целое, Ключевая вода не почата? Али ты, мой конечек, Чуешь походы дальние?» — Мне не страшны, мой хозяин, Твои походы дальние, Только страшны, мой хозяин, Корчомочки частые, Ещё страшнее, мой хозяин, Девчоночки молоды!Кончил песню Жмурин, сплюнул на сторону и замолчал.
— Да, — протянул Зайкин, — не след казаку любить бабу!
Жмурин ничего не ответил.
— Конь — другое дело, — продолжал философствовать Зайкин, конь выручит, вызволит — конь, одно слово, лошадь, а баба — баба и есть.
Жмурин хитро посмотрел на Зайкина, но опять смолчал.
— Жену ли любить, полюбовницу ль, всё одно — не христианское, не казачье это дело! Потому жену чёрт создал на соблазн роду человеческому Ты глянь-посмотри: иде баба — там скандал. Слышно, до Расеи Наполеон не любил баб и везло ему страсть, а нонче, слышно, завёл любушку — и конец. Верно я говорю.
— Ах ты, Зайкин, Зайкин! Брехун ты, одно слово А чего ж ты детей-то ласкаешь, дети-то бабья пакость аль нет? Знаю тебя — ты хоть старой веры, а с Эммой вчера хороводился, ты гляди, посмотри, кабы у Карлуши да Фрица на летошный год черноволосые братцы не пошли.
Смутился Зайкин.
— То-то и баба! А я страсть по жене соскучился! — искренно воскликнул Жмурин. — И когда это походы кончатся! Замечательно — второй год воюем, и всё больше насчёт отступлений. Как зима — по холодку вперёд, как лето — назад. И победим, да отступаем! А мне повидать жену страсть хочется... Что, Заметьте, сыт, что ль? — обратился он к лошади. — Сейчас.
Он слазал наверх за сеном и разостлал его на телеге перед лошадью.
— Слухай. Зайкин. Что, правда, что у барина нашего был святой конь, что жизнь ему спас?
— Брешут.
— А был-таки конь?
— Был-то был. Важная лошадь. Вороной без отметин, гордый, нарядный и тоже ласковый конь, всё одно как Заметьте.
— Где же он теперь?
— Замёрз близ Соловьёва. Надорвался и упал в снегу.
— Вот и сказывали, будто ехали на другой день казаки в партии, глядят, на снегу сияние какое, подъехали ближе; мёртвый конь лежит, а под ним его благородие, чуть живой.
— Сияния не было, а что его благородие под конём отогревались — это правду говорили, это что же.
— А я слыхал, что сияние.
— Мало ль что брешут! Може, набор тогда горел на солнце.
— Сказывали, и солнца не было.
— Ну, всё одно брехали... А може, и так! Бог-то велик. Одно точно знаю; нашли его под конём, конь мёртвый, а он живой!
— И за то ему сотника дали!
— За то, не за то ли — не знаю. А дать следовало. Потому храбрее нашего Пидры Микулича не сыскать!..