Белые волки Перуна
Шрифт:
Изяслав так заинтересовался Вилюгиным богом, что на ближайшем привале не удержался и завёл об этом разговор, не очень надеясь на откровенность смурного мечника. Но Вилюга неожиданно охотно откликнулся на вопросы молодого боярина, благо никто их не слушал в эту сумеречную пору. Напахавшиеся веслом гребцы спали как убитые.
– Всё от Бога единого, боярин, от него мы пришли на эту землю и перед ним нам ответ держать придётся за прожитую жизнь. И у каждого человека этот ответ свой. А стаей кланяются только идолам, которые и не боги вовсе, а чурки деревянные. Оттого и поливают их человеческой кровью, чтобы вызвать страх у неразумных. А истинный Бог велит жить по-доброму, не беря чужого и кровь понапрасну не проливая.
– А нак же ты кровь льёшь?
– указал тут же на несоответствие Вилюге Изяслав.
– Я не своей волей кровь лью, а княжьей. Потому что должны быть на земле те, кто указывает, и те, кто выполняет эти указы. А иначе никакого
Изяславу понравились заветы Вилюгиного бога. Так ведь не только с князя, но и с воеводы спрашивать нельзя, а плешане спросили с Изяслава за то, в чём он не был виноват вовсе. А если по заветам греческого бога брать, то спросить с него мог только князь, ну и сам бог, пред которым Изяславу надлежало предстать только в конце жизни.
– Так или нет?
– Так, - подтвердил Вилюга.
– В той суши не один ты, а вся Плешь была виновата, поскольку в грехе живут люди и кланяются кровавым идолам.
– Но дождь-то пошёл, - вздохнул Изяслав.
– Стараниями Милавы и Перуновых волхвов. И пошёл он как раз в то мгновение, когда Белые Волки ступили на плешанскую пристань.
– На тех ладьях и я плыл, - напомнил Вилюга.
– А я идолам не кланяюсь. Дождь, о котором ты говоришь, пролился не только на плешанскую, но и на соседние земли, где ни о Милаве, ни о волховании Перуновых ближников не слышали ничего. И без усилий волхвов пролилась бы милостью Божьей живительная влага на иссохшую землю. Потому что всё в Его власти, но в отличие от идолов деревянных он кровавых жертв не требует от людей, а наоборот сам пожертвовал своим сыном, чтобы искупить людские грехи. И теперь всякий уверовавший в Христа и живущий по его заветам достоин войти в райские врата, а идолопоклонникам придётся гореть в аду.
– Так я ведь о тех христовых заповедях ничего не слышал прежде, - возмутился Изяслав.
– За что же с меня спрашивать?
– Но теперь-то услышал, - Вилюга подбросил веток в затухающий костёр. – Значит в твоей воле теперь, боярин, жить ли дальше во грехе, губя свою душу, или обратить свой взор на светлый лик, дарующий вечность в награду за душевную чистоту.
На Изяслава, разговор с Вилюгой произвёл сильное впечатление, и на протяжении всего трудного пути до Киева он думал о греческом боге, столь непонятном в своём отрицании крови и столь бескорыстном по отношению к людям. Боги славянские спрашивали со всех скопом - и с тех, кто был виноват, и с тех, на ком никакой вины не было. А перед богом греческим отвечать надлежало только за себя. И просить можно было тоже для себя, для своей пользы, потому как боярин, чтобы хорошо служить богу и князю, должен быть сильным. А Изяслав ныне слаб. Славянские боги его обидели, и обидели без вины - просто выпало на его долю нести горечь унижения и обиды ради общего блага. Несправедливо это. Изяслав на богов тоже был в обиде, в особенности на Перуна, который ни за что ни про что согнал сына первого киевского боярина с Плеши и отобрал у него жену, чтобы отдать её своему ближнику Ладомиру. И пожаловаться Изяславу некому, поскольку всё делалось волею богов. И остался молодой боярин вроде бы и при жене, но без жены, не имея на её тело никаких прав. Оно, может быть, не большая это потеря, поскольку Милава внушала ему прежде только неприязнь, но всё равно обидно. И Белицу она у него отняла, отослав своей волей холопку на дальнюю усадьбу, и грозила продать в чужие земли, если Изяслав станет её домогаться. Вот как обидели славянские боги сына Ставра - в своём доме он теперь не хозяин и волею собственной жены - изгой.
А если начнёт жаловаться Изяслав отцу или князю Владимиру, то в этом не будет пользы, а будет только бесчестье. Не станут ни Владимир, ни Ставр ссориться с волхвами. Разве что греческому богу пожаловаться Изяславу - вдруг поможет? Сказал же Вилюга, что он самый могущественный из богов, а все остальные перед ним только чурки деревянные.
Киев встретил Изяслава таким громким гулом, что у него с непривычки заложило уши. На Плеши было поспокойнее, а тут прямо оторопь взяла - отвык. Пока шёл к отцовскому дому, едва не потерял бобровую шапку, обстукивая чужие плечи. Киевляне люди суетливые и бесцеремонные, так и норовят пройти сквозь человека, как сквозь пустое место, не считаясь, боярин перед ними или смерд. Впрочем, боярин ныне Изяслав небогатый и, можно даже сказать, безземельный. По ряду жалованное князем осталось за ним, а по сути, Милава там полновластная хозяйка вместе с малым Вячеславом, который Изяславу то ли сын, то ли не сын. И отныне всё зависит от того, как примет Ставр своего старшего сына - как наследника или как простого родовича, которому нельзя отказать в куске хлеба. Своих-то мечников нет у Изяслава, даже тех, что отцом были даны, - он не всех удержал, иные в Плеши остались при боярыне Милаве. Вот ведь стерва - Изяслав даже задохнулся в запоздало подступившей злобе. То ли Киев на него так подействовал, то ли знакомые с младенчества ворота отцовской усадьбы, но защемило в груди так, что потемнело в глазах. Стоптал бы сейчас вилявую жёнку, не посчитавшись с волею славянских богов. Трудно и горько возвращаться домой битым, и даже родные лица не приносят облегчения растревоженному сердцу. Мать, конечно, приласкает и приголубит, но в этом уже нет радости боярину, переставшему быть малым парнишкой.
Боярин Ставр сына лаять и бесчестить не стал, но за стол посадил не рядом с собой, а в отдалении. Одесную отца сидел Ярослав, а значит, его теперь в этом доме считали наследником. Ярославу вот-вот должно было исполниться семнадцать лет, и ростом он вымахал в добрую орясину. Не по старшинству, выходит, будут привечать в Ставровом доме, а по воле отцовской.
– Тебе даны были земли в Плеши, - отозвался Ставр на Изяславову усмешку, - где эти земли? Пришёл голый и босый в отцовский дом, да ещё чести требуешь.
Без особой злобы сказал это боярин Ставр, а Изяслав сразу увял и более за весь пир не сказал ни слова. Место ему отцом было указано, и на этом месте Изяславу отныне надлежало пребывать.
Боярин Ставр хоть и досадовал на сына, но злобы не таил. Молодым оторвал от себя, погнавшись за чужим жиром, откуда Изяславу было набраться ума. Обвели несмышлёныша вокруг пальца и выставили с Плеши. И если верить тому же Доброге, то виноват в этом даже не Хабар и не его дочка, которых Ставр поначалу заподозрил в подлости, а Перуновы волхвы. Эти своей выгоды теперь, конечно, не упустят и пригребут под себя изрядных кус Изяславовых нажитков. Хорошо если Милаве удастся удержать часть земель под внуком Вячеславом, а то получится как с боярином Блудом, который обездолил собственных детей, подавшись в ближники к Ударяющему богу, или с боярином Бусыгой, которого не только богатства лишили, но и жизни, по наущению тех же волхвов. И лаяться с волхвами расчёта нет, коли даже Владимирову ближнику боярину Басалаю не было в этом удачи. Большую силу взяли Перуновы волхвы, и мало того, что разоряют боярские вотчины, так ещё и смущают смердов, называя плату за пользование землёй завышенной. Исстари так было, что боярин сам устанавливал эту плату и никто ему не указывал, а ныне он уже в цене не хозяин. На жито было летом поднял цену, так опять не угодил. Не угрожали - нет, увещевали, но от того увещевания у боярина Ставра нутро холодело от злобы и бессилия.
Новгородец Хабар тогда, по зиме, предлагал дело, а Ставр не то, чтобы сомневался, а всё прикидывал да годил, ну вот и догодился - волхвы уже из горла рвут куски. Своими руками бороться с ними накладно, а чужими-то отчего бы не попробовать. От этой борьбы не только боярству, но и князю Владимиру будет польза.
Вилюга робел один идти к Великому князю, а потому и звал с собой Изяслава. А для молодого боярина это хороший повод, чтобы наведаться в Детинец, ибо все свои надежды он возлагал теперь только на Владимира. В своей семье ему теперь первым не бывать, а так до конца жизни и ходить плешанским боярином, у которого ни злата, ни мечников, а только прозвание, над которым скалят зубы все киевские псы.
Первым, кого встретил Изяслав на великокняжеском подворье, был молодой боярин Шварт. Приветствовал он гостя дружески и даже приобнял за плечи. На возы Шварт косился с удивлением, и с таким же удивлением разглядывали обоз собравшиеся вокруг княжьи мечники.
– Ты смотри, - хмыкнул Шварт.
– Вывернулся Перунов Волк, а мы-то думали, что он сгинет в чужой земле.
Покопался Шварт в привезенном добре, полюбовался золотым блюдом, поцокал языком - то ли от восхищения, то ли от досады - и пошёл в княжьи палаты с вестью. Вилюга стоял в стороне, опустив скромно руки, и не вступал в разговоры с княжьими мечниками. Дело его была маленькое: привёз чужое добро и сдал в казну. А Изяслав перебросился с мечниками парой слов. Мечники помнили, видимо, что Владимир привечал молодого боярина, а потому говорили с ним сдержано и с почтением. Судя по всему, в Детинце ещё не знали о постигшем его несчастье. Князь Владимир вышел на крыльцо вместе с боярином Швартом. Одет по простому, в одной рубахе, да и та не подпоясана. Поклон от Изяслава он принял благосклонно и даже ободряюще потрепал по плечу, а в глазах его мелькнуло что-то похожее на сочувствие. Видимо князь был осведомлённее своих мечников. Как не спешил Изяслав в Киев, а у плохих вестей ноги длиннее.
– Что-то скромно делится со мной плешанский воевода, - прищурился Великий князь на Вилюгу.
– Да где ж скромно, - удивился тот.
– Всё подсчитано и отмеряно до последней куны. Я свидетель.
Князь неспеша обошёл возы, загребая добро растопыренными пальцами, но с губ его не сходила кривая усмешка.
– Слышал я, что вернулся воевода Ладомир из похода на двух ладьях, а мне, выходит, не дал и половины.
– Это его добыча, Великий князь, - нахмурился Вилюга.
– Взятая не столько мечом, сколько торговлей, а твоя доля перед тобой.