Белые волки. Часть 2. Эльза
Шрифт:
— Ты собираешься сделать что-то плохое, Дим?
В вопросе не звучало упрека или негодования. Лишь просьба подтвердить догадку. Он расхохотался.
— Плохое? Ты что, все забыла, сладенькая? Я порезал тебе спину.
— Ты был пьян, — девочка-скала засопела, подумала и добавила: — Мы оба были пьяны.
Он закрыл глаза от собственного бессилия. Это удивительно, как можно в каждом его поступке не видеть истинного зерна. Что, если он расскажет ей про монашку? Или про Эльзу? Она и здесь найдет, чем его оправдать?
Петра подалась вперед.
— Голова болит. Дим, очень болит голова, я же вижу.
Она встала в одной тонкой ночной сорочке, обхватила
— Проклятье, да уезжай уже, Петра. Хватит за мной волочиться.
Девочка-скала вздрогнула и моргнула, а затем тихо сказала:
— Хорошо.
Он наблюдал, как она собирает вещи: деловито и сдержанно, ни одного лишнего движения, ни всхлипывания, ни заламывания рук. Ян говорил, что Петра плакала без него, но при нем она не проронила ни слезинки, разворот плеч оставался царственным, а посадка головы — горделивой. Собрав свой единственный чемодан, тот же, с которым и приехала, она подошла к порогу.
— Я готова.
Он чувствовал себя таким скотиной, каких еще не видывал свет.
На вокзале подметальщик боролся с сентябрьским ветром, гоняя первые опавшие листья по перрону, а запах шпал смешивался с ароматом сигар пассажиров. Паровоз выпустил огромное облако белого пара и издал протяжный гудок, созывая отъезжающих. Петра направилась к нему, почти не дожидаясь, пока Димитрий оплатит билет у сонного кассира. Она дрожала на ходу в легкой курточке — он отчаянно убеждал себя, что ей пришлась не по нраву цирховийская осень. В Нардинии ей будет теплей, и в любом городке у границы — тоже. Возможно, ей стоит уплыть на Раскаленные острова: говорят, там невыносимая жара в любое время года.
Когда чинный майстр с бакенбардами окинул проходившую девочку-скалу плотоядным взглядом, что-то внутри непонятно царапнуло. Димитрий заступил ему дорогу, чуть повернул голову, посмотрел сверху вниз: тот рассыпался в извинениях перед благородным лаэрдом. Петра уже поднялась по ступеням в вагон, смотритель пропустил ее, заметив, кто девушку сопровождает. Димитрий протянул ему билет. Мужчина открыл его, увидел вложенную купюру, оторопел на секунду, а затем торопливо раскланялся:
— Приглядим, благородный господин, можете не волноваться. Чужих не подпустим, высадим, где надо, все проконтролируем.
Димитрий смотрел поверх его плеча, надеясь, что Петра обернется на прощание.
Она не обернулась.
Он отошел на несколько шагов назад, засунул руки в карманы и стоял так, пока паровоз издал второй гудок и третий, а белый пар летел по перрону, щекоча лицо. Где-то рядом прощались, желали друг другу всего хорошего и удачной дороги, обещали писать. Он сверлил взглядом входной проем за спиной вагонного смотрителя, но Петра больше не выходила. Наконец, по всему составу прошел гул, словно железо застонало, и колеса сдвинулись, совершив первый оборот. Димитрий отвернулся, выругался так, что оказавшийся рядом подметальщик выронил метлу, и пошел по перрону.
Поток прибывших утекал к выходу, он же направился против движения, бесцеремонно расталкивая людей. Поднялся на железнодорожный мост над путями, положил руки на перила. Вдалеке к вокзалу неторопливо подкрадывался другой паровоз. Шел не на всех парах, но все же, если выждать, пока приблизится, и спрыгнуть на рельсы — затормозить уже не успеет. Нехорошая смерть, некрасивая. Будет много крови, и если опознают, отец изойдется негодованием. Последнее показалось даже забавным.
С
— Не надо. Пожалуйста, — она прижалась губами к его шее пониже подбородка, парализуя, обездвиживая одним этим действием. — Пожалуйста. Не надо.
— Спрыгнула, — только и выдохнул он, крепко сжимая ее в объятиях. Сердце колотилось как-то по-глупому, и стало не по себе от того, что вот сейчас он ее отпустит, и она снова уйдет.
— Спрыгнула, — виноватым голосом признала Петра.
Мост под ногами слегка завибрировал: паровоз под ними прошел, мерно отсчитывая рельсы. Сразу же хлынул поток людей, Димитрий едва успел развернуться так, чтобы закрыть собой Петру. Его толкали в бок и спину, а он шепнул ей:
— Не бойся, я тебя держу.
— Это я тебя держу, — грустно улыбнулась она, глядя на него снизу вверх, — когда ты уже это поймешь? Я же знала, что ты собираешься сделать что-то плохое. У тебя было такое лицо, Дим…
Поток пассажиров начал иссякать, можно было больше не бояться, что их растопчут. Он неохотно выпустил ее из рук.
— Я уже сделал кое-что плохое, сладенькая. Прости меня.
Петра сглотнула.
— Это я тоже чувствовала, Дим.
— Ты не спросишь, что?
— Я не хочу, — в голосе ни обиды, ни зла, лишь сожаление. Сожаление, от которого ему хотелось орать матом. — Ты долго не приходил, а теперь просишь прощения. Ты же никогда не просил прощения раньше, Дим. Ты же не умел его просить. Думаешь, так трудно догадаться, в чем дело? Да любая женщина на моем месте сразу бы все поняла. Неужели ты считаешь меня глупее других?
— Иногда я не могу остановиться, — скрипнул он зубами.
— Ты же говорил, что все можешь, если захочешь.
Она смотрела прямо в его лицо, будто душу выжигала, и Димитрий отвел взгляд. Возможно, девочка-скала и права. Возможно, он не хотел останавливаться с той монашкой. Хотел отрезать себе все пути отступления к Петре, чтобы уже не получилось вернуться, потому что ненавидел сам себя так сильно, что едва ли что-то соображал. Но сейчас, рядом с Петрой, он не желал ничего более, чем просто быть с ней. Несмотря на свою темную и больную сущность, наплевав на то, что это невозможно. Когда она стояла рядом, ему снова казалось, что выход найдется, и привязка к Эльзе окажется лишь дурным сном. Он справится и сможет балансировать на тонкой грани, как делал это многие и многие дни прежде.
— Если захочешь уйти… — начал он, а Петра вдруг ударила его по плечам и закричала:
— Да не хочу я уходить, понял? Когда ты уже поймешь, что тебя любят и хотят помочь? Почему хоть на вот столечко не подпустишь к себе ближе? Какое ты имеешь право решать за меня, когда уходить, а когда оставаться? Это мой выбор. К тому же, когда прогоняешь, это ты не меня, а себя так наказываешь. Думаешь, я этого не понимаю?
Ее крики разносил ветер, и внизу, на перронах, люди останавливались, чтобы задрать головы и с удивлением посмотреть вверх. Петра опомнилась, огляделась и съежилась в комок, а он просто стоял, смотрел на нее и не знал, что ответить. Как объяснить ей, что он лишил ее выбора, потому что не имел его сам? Как совместить любовь к ней с тяжелой, невыносимой, манящей привязкой к Эльзе? Как не ранить ее обманом и не убить правдой? Как вообще можно выбрать такого, как он? Это в его больной башке не укладывалось.