Белый флаг над Кефаллинией
Шрифт:
Альдо Пульизи подошел к расположению своей батареи. Сейчас ему придется разъяснить артиллеристам обстановку. Они ждали от него вестей о военном трибунале. Что он им скажет? Они наверняка считают, что спрашивать их мнение теперь бессмысленно, что генерал, и не только генерал, но и он, капитан, должны были сделать это давным-давно, когда их призвали в армию и надели на них солдатскую форму. Он, капитан, тоже ответствен за это, он тоже содействовал тому, чтобы их обрядили в военную форму! Он был виноват не только перед Катериной Париотис, перед Николино и греческим народом, но и перед своими артиллеристами, перед самим собой.
«В какой-то мере, — подумал он, —
Он остановился как вкопанный. Остановился, пораженный тем, что только сейчас открыл для себя эту элементарную истину.
2
Надолго предоставленный самому себе, он забыл, что его охраняет город-твердыня. Устав от бессонных ночей, от тягостной необходимости откладывать решительные действия и подавлять свои чувства, Карл Риттер на какое-то время перестал ощущать себя неотъемлемой частью механического города, хотя тот стеной стоял вокруг, защищал его. Средиземное море, скрытое от глаз ночной тьмой, но различимое при свете звезд, вызывало у него такое же головокружение, как в детстве вид бескрайней равнины. Море простиралось еще шире, чем равнина вокруг его родного города. Таинственное, оно было поистине необъятным не только в ширину, но и в глубину. Море — это все равнины его страны, соединенные воедино. К тому же, оно дышит; стоит только присмотреться, и увидишь: грудь его вздымается и опускается, точно перед тобой какое-то гигантское чудовище.
У него закружилась голова, он схватился обеими руками за ремень автомата, оглянулся вокруг. И лишь увидев изящные контуры орудий с поднятыми в небо дулами, устремленные к звездам и прикрытые маскировочными сетками жерла пушек, вновь обрел покой, ощутил близость механического города. Города, хотя и втиснутого в тесные пределы средиземноморского островка, но неизменно осуществляющего все свои функции. Этому городу недостает просторов континента, где он мог бы двигаться и маневрировать по своему усмотрению (недостает шоссе, автострад, железных дорог, портов, аэродромов), но и в пределах небольшого острова он знает, куда и как нанести удар. Разумеется, когда придет приказ из ставки верховного главнокомандующего, когда будет получено указание из далекого Берлина, от фюрера.
Ибо воля фюрера простирается вплоть до этих мест, вплоть до этого аванпоста, затерявшегося в самом центре враждебной средиземноморской стихии. Кефаллиния соединена с Германией через горные цепи и равнины южной Европы с помощью бесперебойно действующей системы связи. Связан с ней и он, Карл Риттер, связан с далеким генштабом, с кабинетами рейхсканцелярии, с берлинской улицей, где в этот час, когда погасли фонари и лишь мерцает темный асфальт, царят покой и тишина.
Ах, Берлин! Сверкающий чистотой и витринами, солидный и четкий во всем, даже в работе транспорта… Небо над Берлином то чисто выметено ветрами северных морей, то неподвижно и серо от лесных туманов. Едкий запах фабричных труб, паровозного дыма, речной воды, влажных деревьев в парках, садах и аллеях…
«Берлин!» — вздохнул он. Впрочем, кто знает, быть может, нет там сейчас ни тишины, ни покоя, ни солидности, ни чистоты под надежным покровом ночи, а, наоборот, светло, как днем, от бенгальских огней англо-американцев, стреляют орудия противовоздушной обороны, рушатся на мостовую дома, на улицах полыхает пламя, белая пыль штукатурки ложится на ветви деревьев, покрывает грязным слоем парки, сады и аллеи, стирает следы юношеских воспоминаний.
Карл Риттер вздохнул. Он знал, как
Сейчас над ним и под ним спокойно дышит ночь, казалось бы, обычная ночь в тылу. Но нет, Кефаллиния — не тыл, а скорее передовой отряд, проникший на территорию врага. Враг — рядом, у самых стен города; возможно, под прикрытием темноты он готовится к нападению. Но это не страшно. Чувствовать, как тебя со всех сторон обступает равнина или море, гораздо страшнее. От близости врага голова не кружится, с врагом можно сражаться. «Пусть нападает, когда ему вздумается, — подумал обер-лейтенант, — на этот раз он будет раздавлен».
Он снова вспомнил о своей недолгой дружбе с капитаном Альдо Пульизи, о том, как встретился на пляже с девкой-итальянкой. Их лица и голоса остались где-то далеко-далеко позади, подернутые дымкой, наряду с прочими воспоминаниями о войне и о случайных встречах на дорогах наступления, причислены к множеству лиц и голосов без имени, без всякого значения.
За его плечами, от Бельгии до Голландии и Франции, остался целый мир воспоминаний. А сколько лиц и голосов прошло перед ним в Югославии, Греции, России… Сейчас к ним прибавились лица и голоса бывших товарищей по оружию — итальянцев. Это — мир «недочеловеков», мир слабых, физически неполноценных людей, всегда готовых капитулировать, склонных к нытью. Они испокон веков только и делали, что убегали от немцев. Вечно с поднятыми вверх руками: «Сдаемся!»
Сколько ему встречалось таких? Миллионы.
Общая причина этой их слабости, рассуждал обер-лейтенант, коренится в их еврейской крови. У всех у них — у французов, греков, югославов, русских и даже у бывших союзников — итальянцев в жилах течет еврейская кровь, кровь Иуды-предателя.
Долг немцев, а значит и его, Карла Риттера, спасти Европу от этого позора, от кровосмешения и упадка рас. Долг немцев, а значит и его, Карла Риттера, надеть на раба ярмо. Он знал — читал в воспоминаниях фюрера, да и в школе его учили тому же, — что предки, древняя раса избранных, — разумеется, германского происхождения, — до того, как впрячь в плуг лошадь, впрягали раба, утвердив тем самым превосходство своего ума и крови.
Сейчас долг немцев — снова надеть на раба ярмо, восстановить порядок вещей, заложенный в самой природе, учредить новый порядок. С течением времени, в результате всепрощения, жалости к слабым, братания с побежденными, естественный порядок вещей нарушился. Теперь долг Карла Риттера — снова впрячь капитана Альдо Пульизи в плуг. На сей раз раб навсегда останется рабом. На сей раз победители сумеют держаться на нужном расстоянии от побежденных.
Никакой слабости, никакой жалости!
Лошадей — на луг, рабов — в плуг. Навечно, то есть пока через тысячу или две тысячи лет раса победителей не погибнет сама в какой-нибудь грандиозной схватке с пришельцами из иных миров, во вселенском пожаре, который в состоянии разжечь только они, немцы.
Вот так. Карл Риттер считал, что время от времени, в минуты усталости и нервного напряжения, полезно повторить себе все это. Тогда вновь обретаешь силу молодости, в какой-то мере оставшуюся далеко на родине вместе с лицами и голосами близких, там, где хлопочет на просторной кухне у плиты мать и сидит под электрической лампочкой пропахший поездами худой человек — отец (почему-то он запомнился Карлу именно таким). Эта сила молодости — там, на родине, а не здесь, где только и слышишь, что причитания побежденных.