Белый флаг над Кефаллинией
Шрифт:
Альдо Пульизи вспомнил маленький одномоторный самолет, казалось, сделанный из жести, который в дни его отрочества летними утрами летал над людным пляжем; пилот высовывался из открытой кабины, — снизу видна была его голова в кожаном шлеме, — и бросал отдыхающим охапки рекламных объявлений. Те листочки тоже летели вниз, подхваченные порывами ветра; многие падали в море меж белых яхт, на пристань, а мальчишки с криками мчались на волнорез, пытаясь хватать их на лету.
Такое же море, в общем такая же вода, голубая и соленая; та же шелковая рябь на ней, та же прозрачность; а может быть, и те же самые рыбы, которые стаями гуляют по Средиземноморью от побережья к побережью.
Тот же
А сосны там были высокие, а не приземистые, как здесь, на Кефаллинии. Большие зонтичные пинии, пыльно-зеленого, словно выгоревшего цвета, вздымали к небу прямые колонны своих стволов, среди которых эхо звучало гулко, как в соборе.
Тот же свет, те же запахи, то же ленивое присутствие моря; вот и листовки стайками летят с неба на макушки деревьев и на берег; но не было там такого пустынного моря — неумолимо пустынного целыми днями. Там приходили на рейд серые военные корабли; они бросали якорь; к ним можно было подплыть на шлюпке, осмотреть их. Приходили торговые суда, груженные мраморными плитами и углем, застилая горизонт клубами дыма, у причала швартовались парусники с вымпелами на мачтах, их спущенные паруса со свистом падали на палубы. То море кипело жизнью, оно было многолюдным, проезжим, как городская площадь.
Здесь же с того дня, когда флотилия ушла в Бриндизи, море становилось все пустыннее, все теснее обступало Кефаллинию; это море перехватывало дыхание, на него не надо смотреть, иначе задохнуться можно.
Альдо Пульизи вновь перечитал листовку; читали и его артиллеристы, они посмеивались и шутили, чтобы скрыть страх. Капитан смотрел на своих солдат; теперь в них не было ничего крестьянского, они казались каким-то сплавом рабочих-механиков и первобытных воителей, сражающихся камнями и копьями, а не пушками. Притворно насмехаясь над немецкими угрозами, они явно ждали его слов; в их расширенных зрачках маячил призрак капитуляции, покорности, вспыхивал, но тут же гас огонек отчаянной, неосуществимой надежды.
Альдо Пульизи понимал все это; он читал в их глазах так же ясно, как и в своих: то были одинаковые надежды, одинаковая покорность.
Глядя прямо перед собой на гладкую равнину моря, капитан скомкал листовку в кулаке.
— Вы что думаете, — сказал он, — они нас в живых оставят?
Джераче покачал головой: он думал о ребятах с острова Святой Мавры, о своей гречанке, которую не видел уже давно. Сколько дней? Как она там одна, без его сильных рук, помогавших ей обрабатывать клочок земли? Он поискал глазами домик среди холмов, зная, однако, что отсюда его не увидишь. Если б не эта война с немцами, думал он, сейчас бы мы виноград собирали. Он вспомнил коринфский виноград, продолговатый, желтый, как мед, касавшийся земли своими короткими низкими лозами. Вот и у него дома, в Италии, сейчас время сбора винограда…
Нет, никто не верил немецким листовкам, сыпавшимся с неба. Они готовили еще одну ловушку — солдаты понимали это; единственный путь к спасению — сражаться, побить их, разоружить гарнизон в Ликсури. Продолжать драться. Несмотря на налеты и бомбежки. Кто знает, с минуты на минуту в море может появиться англо-американская или итальянская военная флотилия. Ведь существуют же еще где-то боевые военные корабли итальянского королевского флота! Радиостанция Бриндизи призывая дивизию продолжать борьбу, обращалась к командирам и солдатам, восхваляла их боевой дух; не могли же правительство Бадольо и союзники бросить их вот так, посреди
Да, это слишком маленький остров, абсолютно ничего не значащий в стратегическом отношении. Генерал снова стал рассматривать его на карте, висящей на стене. Кефаллиния. Чуть побольше скалы, далекая от всех фронтов, от итальянского фронта, от всех морских трасс; кораблю надо идти сюда специальным рейсом. Кефаллиния, увиденная здесь, на карте, глазами генерала, по-солдатски, как он всегда на нее смотрел, была лишь точкой в море, одной из многих точек, образующих дугу Ионического архипелага. Архипелаг и остров, абсолютно бесполезные для оперативных целей. И в Бриндизи, и в союзных штабах Кефаллинию могут рассматривать только так. Но он, генерал, при желании мог видеть ее из этого окна иной — более живой и реальной, в слитности знакомых лиц, имен, голосов.
Но какая польза была от Кефаллинии союзникам, которые своей высадкой в Италии уже отрезали Балканы?
Он еще раз устало задал себе этот вопрос, разглядывая этот маленький гористый остров на карте, где не значилось ни одного солдатского имени, где не видно было ни одного лица, не слышно ничьих голосов.
Бесполезный остров, несомненно; он хорошо знал это.
Он спросил себя, где сейчас младший лейтенант флота, отплывший сегодня ночью на катере Красного Креста, — последнем катере, остававшемся в Аргостолионе. Удастся ли ему невредимым пересечь Отрантский пролив и, обманув бдительность немецких воздушных разведчиков, добраться до Бриндизи? Он должен объяснить, как обстоят дела на Кефаллинии, рассказать о трагической судьбе дивизии. Но послужит ли это чему-нибудь? — спросил себя генерал.
Он облокотился на подоконник и посмотрел на последние листовки, которые ветер забросил на дома без кровель, завихрил вокруг пальм на площади Валианос среди развалин в столбе жаркой пыли лета. Этого длинного средиземноморского лета, которое никак не хотело умирать.
Сторонник Бадольо, подумал он. Путь на родину… немецкие собратья… Слова, слова, лишенные смысла, либо со зловещим смыслом; слова, употребленные для искажения истины. Вот как бывает, подумал он; за какие-то сутки истина может стать полной противоположностью того, чем она была накануне.
Но так случается с частной, относительной истиной, утешил он себя, с истиной двух враждующих станов, которая меняется, когда изменяет фортуна; однако существует истина, высшая, неизменная, стоящая над страстями и силой оружия, над жизнью и смертью; истина, которую не изменить ни страстями, ни оружием.
Такова была его истина; и ее надо было ревниво охранять, как источник силы и надежды.
Он снял со своей груди немецкий «Железный крест».
Существовала истина и другого рода — преходящая, мелкая, связанная с непосредственным ходом событий; а именно: если дивизия сдастся в плен, никто из них не уйдет от смерти.
Взгляд его, минуя площадь, устремился на залив и еще дальше — на море. Море было спокойным, темным под яркими лучами солнца — и абсолютно пустынным.
…В этот момент, думал генерал, младший лейтенант плывет на своем катере Красного Креста по этой спокойной глади, почти не нарушая ее молчания и неподвижности.
Море, думал он, это стихия мира, а не войны.
…А может быть, катер, замеченный немецкими разведывательными самолетами, уже пущен ко дну?
Море, думал генерал, может стать огромной гробницей. Но оно может превратиться в большую широкую дорогу, беспредельную дорогу спасения, если только чудом покажутся на горизонте трубы двух-трех военных кораблей.