Белый флюгер
Шрифт:
Об этом же толковали и за столом, когда сели обедать. Отцу надо было решить самое главное: как и чем будет кормиться его семья. Поэтому он воспользовался присутствием Крутогорова и дотошно расспрашивал его обо всём. Василий Васильевич прямо сказал; что из Дороховых хороших хлеборобов уже не получится.
— Почему? — удивился отец.
— По твоему настроению чувствую! — улыбнулся Крутогоров. — Бросало вас туда-сюда. Оторваны вы от земли. Ведь не случайно к большому городу под крылышко приехали… Хочешь, на мельницу устрою? Транспорт у тебя
Отец посмотрел на мать, но она почему-то не вмешивалась в разговор.
— Подумай! Время есть, — снова улыбнулся Крутогоров. — С голоду пока, смотрю, не пухнете. Откуда такое богатство: щи да ещё с солониной? И хлеб вкусный…
— Сосед… Из матросов. Добряк!
— Если б не он! — Мать безнадёжно махнула рукой. — А отдавать придётся! Так что ты, Стёпа, думай!
— Легко сказать — думай!
— А где служил этот матрос? — спросил Крутогоров.
— Не знаю, — ответил отец. — Красную Горку брал. Там его и подбило. Душа человек!
— Хороший, а дерётся! — сказал Карпуха.
— Как — дерётся? — не понял Крутогоров.
— А так! Яшку недавно отодрал!
Мать погрозила Карпухе пальцем.
— Кто не наказывает, тот и не родитель!
После обеда Крутогоров ушёл на полустанок, а мальчишки до самого вечера вертелись около двухэтажного флигеля и заглядывали в окна. Внутрь их не пустил врач. Раза два на крыльцо выходил Гриша. Он садился на ступеньку и на все вопросы отвечал односложно:
— Страшно.
Даже когда Федька спросил, не надо ли какого-нибудь лекарства, Гриша произнёс то же самое:
— Страшно.
Он просто не слышал, и глаза у него будто не видели — смотрели куда-то на залив, и ничего в них, кроме тоски, не было. Чтобы не надоедать, братья решили уйти.
Дороховы переживали это Несчастье, как своё собственное. То и дело кто-нибудь выходил на крыльцо — вдруг появится врач и скажет, что Яше полегчало. Но во флигеле точно все вымерли. Ни одна тень не мелькала в освещённых окнах.
Братья поднялись на чердак и зашептались о своих мальчишеских заботах: о Яше, о Бугасове, о дяде Васе. Под конец, уже засыпая, Федька сказал:
— Неспокойно тут как-то… В Ямбурге как стемнело, так мы — храпака. А здесь то стреляют, то утопленник, а теперь ещё Яшка…
— Ага! — согласился Карпуха, и обоим стало жутко. — Надо будет вниз перебраться.
Над заливом начиналась метель. Позвякивало стекло в чердачном оконце. Потом где-то на берёзе закаркал ворон. Федька даже сплюнул в темноте.
— Он же спать не даст!
— Кто-нибудь идёт! — отозвался Карпуха и подскочил к окну.
Приглядевшись, он заметил, что у стены недостроенной конюшни стоит человек. Мальчишки посовещались и решили выйти из дома — узнать, кто такой и что ему надо. Страх у них прошёл. Они боялись неизвестного, непонятного, а здесь был живой человек: может, Семён Егорович или врач. Мало ли что потребовалось. Подошёл к дому, увидел — спят. Остановился и думает: будить или не стоит?
Братья спустились в сени, тихо-тихо открыли дверь. Но человек, стоявший у конюшни, услышал и поманил их пальцем. Это был Крутогоров. Карпуха даже растерялся.
— Дядя Вася?
— Не уехал? — спросил Федька. — Поезд не пришёл?
— А вы умеете не задавать вопросов? — улыбнулся Крутогоров.
Он всегда улыбался, когда разговаривал с людьми, которым верил, но не мог сказать всю правду.
— Можем и не спрашивать! — обиделся Федька. — Мы хотели тебя на чердак позвать — переспал бы до утра.
— Давайте посидим здесь, — предложил Крутогоров. — За этой стеной не так дует.
Они сели на бревно и молча смотрели, как ветер со свистом выносит снег из-за конюшни. Мальчишкам было холодно. Они не собирались долго быть на улице и оделись кое-как. Но ни Федька, ни Карпуха не спросили, чего они ждут и долго ли придётся сидеть в темноте. Крутогоров заговорил сам:
— Алтуфьев-то поправляется… Забыл я вашей матери поклон от него передать.
Братья молчали.
— Обиделись?
— Не обиделись… Сам же не разрешил, — сказал Федька и добавил, всматриваясь в темноту: — Идёт кто-то.
— Идёт! — Крутогоров вздохнул. — Только с чем?
К конюшне подошёл врач.
— Умер, — услышали мальчишки.
— Дела-а-а! — дольше обычного протянул Крутогоров.
ПОХОРОНЫ
До самых похорон ребята не разговаривали с Гришей. Из дома он не выходил. Сидел у стола подавленный, безучастный. А на столе стоял гроб.
На третий день Прошка подтащил сани к крыльцу. Вынесли Яшу. Никто в сани не сел. Только Гриша по-сиротски примостился рядышком с гробом.
Собралось во дворе человек двадцать. Мужики без шапок, женщины в чёрных платках, какие-то мальчишки. Медленно двинулись за санями к кладбищу. Тихо и печально похрустывал снег.
Старшие Дороховы шли вместе. Мать поддерживала тётю Ксюшу, а отец шагал рядом с Семёном Егоровичем. У обоих руки за спиной.
Мальчишки шли за ними и смотрели под ноги. Куда ещё смотреть в такой момент? По сторонам глазеть неудобно. Мелькали подшитые валенки отца — подарок Семёна Егоровича. А сам он, как всегда, был в русских сапогах с заправленными в них матросскими брюками. Отец прихрамывал, чиркал валенком по снегу. Семён Егорович шёл как по струнке — так ровно, будто он нарочно старался не качнуться ни вправо, ни влево.
С тех пор как братья увидели рубцы на Яшиной руке, они как-то охладели к Семёну Егоровичу. И сейчас братья с неприязнью поглядывали на его плоскую спину с узкими плечами. Бушлат на нём был новенький, брюки хорошо отутюжены. «И зачем он их засовывает в сапоги?» — с раздражением подумал Федька.
Когда стали опускать гроб в могилу, тётя Ксюша пошатнулась и чуть не упала в обморок, а у Семёна Егоровича так затряслись губы, что ребята пожалели его. Небось мучается, вспоминает, как побил Яшку!