Белый флюгер
Шрифт:
Где-то на середине перегона она вышла в тамбур. Там обнимались два подвыпивших деревенских мужика. Они не обратили на неё внимания. Покачиваясь, поглаживая друг друга по спине, они с пьяным умилением бормотали что-то, понятное только им одним.
Ксения Борисовна вернулась в вагон. Теперь она села рядом с дверью, из-за которой, то ослабевая, то усиливаясь, доносились голоса мужиков.
Проехали еще несколько станций. Пьяные сошли на последней перед Ораниенбаумом остановке. Следующий перегон был короткий. Иззябшие, исхлёстанные ветром и снегом мальчишки
— Никак доехали? — хрипло выдавил из себя Карпуха.
Федька мотнул головой, согнутым локтем потёр онемевший от холода нос и слезившиеся глаза. Когда он отнял руку от лица, что-то жёлтое обрушилось сверху на Карпухин затылок и сбросило брата с подножки.
— Карп! — завопил Федька, но тупой удар в шею швырнул и его прочь от поезда.
Свистнуло в ушах, обожгло судорожно вытянутые вперёд руки, толкнуло так, что болезненный звон пошёл по всему телу, и стало нестерпимо душно и тихо, как в могиле. Федька приподнялся на руках, закашлялся, выплёвывая набившийся в рот снег, и со стоном позвал:
— Карпыш!.. Ка-арпыш!
— Федька! — послышалось глухо, как из-под земли.
Снег зашевелился, показалась голова Карпухи. Федька подполз к нему, сбросил варежки, ухватил брата за лицо с кровавой царапиной на щеке и, расслабленно улыбнувшись, чмокнул его в лоб.
— Молодец, Карпыш! Молодчина! Умница!
Ошеломлённый необычно ласковыми словами брата и его совсем уж непривычным поцелуем, Карпуха сказал:
— А я-то тут при чём?.. Чего это было-то, а?
Оба посмотрели вверх на железную дорогу. Они лежали под откосом в глубоком снегу, а красный фонарь хвостового вагона уже слился со станционными огнями Ораниенбаума.
— Пьяные, что ли, столкнули? — снова спросил Карпуха, вспомнив голоса, доносившиеся из тамбура.
Но Федька знал: пьяные не виноваты.
— Это, Карпыш, она. Я бурку её заметил. Жёлтую. Она — ногой… Вперёд тебя, потом меня…
Карпуха был поражён. Он не мог сказать ни слова. Даже тогда, когда они выбрались наверх и побежали по шпалам к станции, он всё молчал. Не хотелось ему верить, что это тётя Ксюша столкнула их с поезда. Не смел он поверить в это.
А Федька часто оглядывался и торопил брата. Он боялся, что дядя Вася уедет. Увидит, что в поезде их нет, и уедет.
Минут десять бежали братья. Показалась знакомая платформа.
— Они! — услышал Федька радостный голос Алтуфьева.
ТРЕТИЙ СЫН
Машина неслась по просёлку с такой скоростью, что разговаривать было невозможно. Трясло и подбрасывало — только держись. Крутогоров торопился, требовательно поглядывал на водителя и повторял:
— Жми! Жми!
Федька с Карпухой сидели сзади, закутанные для тепла в брезент. Алтуфьев придерживал мальчишек, облапив их правой рукой, и подмигивал, когда машину подкидывало на ухабах. Братья отдыхали. Приключений за этот день было столько, что они отупели и ничему не удивлялись. Поесть бы и спать!
Перед выездом из леса водитель потушил фары. Внизу была деревня.
— Стой! — скомандовал Крутогоров. — Дальше — пешком. Машину убери с дороги.
Долетел отдалённый гудок.
— Успели! — произнёс Алтуфьев.
Мальчишки догадались, что это прогудел паровоз, подъезжая к их полустанку. Значит, поезд, с которого их столкнули, только что добрался до остановки.
В темноте торопливо спустились к дому Дороховых. Вошли во двор и на крыльце увидели мать. Мальчишки сжались, ожидая неминуемой грозы. Но Крутогоров опередил её.
— Меня ругай, Варвара Тимофеевна! Я виноват… А ещё больше — твой постоялец! Уж я ему!..
Посмотрев на сыновей и удостоверившись, что они целы, мать как-то сникла и потёрла ладонями виски.
Отец встретил их у двери. Федька заметил, как блеснули радостью его глаза, а рука замахнулась для отцовского подзатыльника. Но Алтуфьев подставил локоть.
— Бу-дет!.. Парни и так натерпелись… Радуйтесь, что живы! Они же чуть…
— Потом! — прервал его Крутогоров и повысил голос: — Зуйко!
— Есть! — ответил с чердака басок матроса, и на лестнице загремели его ботинки.
Видно было, что он только пришёл домой. Даже переодеться не успел — стоял перед Крутогоровым навытяжку в мокрых брюках, плотно облепивших ноги до самых колен.
— Где он? — спросил Крутогоров.
— Дома. Минут десять как вернулся… Погулял я с ним сегодня!
— Он тебя за нос водил! — раздражённо сказал Крутогоров и добавил: — Будем брать!
Василий Васильевич вышел в сени. Алтуфьев шагнул за ним. Зуйко спросил у мальчишек:
— Где были, мазурики?.. Мать извелась совсем!
Не дождавшись ответа, Зуйко тоже скрылся в сенях. Между избой Дороховых и двухэтажным флигельком — метров двести. Темно. Чуть отошёл от освещённых окон — и пропал. Лишь приглядевшись, притерпевшись к темноте, можно было увидеть три фигуры, приблизившиеся к флигельку. Василий Васильевич потянул за ручку. Дверь открылась.
— Ты, Ксюша? — послышался голос Семёна Егоровича.
Крутогоров не ответил, переступил через порог. Алтуфьев за ним. Зуйко остался у крыльца.
— Сидеть! — донеслось до него и сразу же потише: — А ты не бойся, сынок! Лежи!
После этого во флигеле стало тихо. Спокойно светили окна, отбрасывая на снег белые полосы. Зуйко стоял у сарая и прислушивался. У него замёрзли ноги. Потопать бы, да нельзя: снег скрипучий. Чуть двинул ногой — далеко слышно. Чувствовал себя Зуйко очень неуютно. И не только потому, что мёрзли ноги и брюки на морозе превратились в железные несгибаемые трубы. Матрос заметил, что Крутогоров недоволен им, а почему — не знал, не успел узнать. Василий Васильевич, ничего не объяснив, приказал ждать у крыльца жену Семёна Егоровича. Если она вздумает бежать, Зуйко должен задержать её. И всё! А что там произошло, что случилось, пока он где бегом, а где ползком гонялся за Семёном Егоровичем — неизвестно. Но что-то произошло, и, видимо, не без участия мальчишек.