Шрифт:
Давид Маркиш
Белый круг
Р о м а н
Легко быть линией, трудно быть точкой.
Сергей Калмыков
1. Стеф
Пекло.
Дорога на кладбище шла меж пыльных полей, на которых торчали кое-где, вразброд дождевальные установки, похожие на железные засохшие деревья. Придет час, щелкнет где-то тумблер или таймер, как это у них там называется, и деревья покроются серебристыми водяными кронами. А пока час не пришел, поля изнемогали от июльской жары, солнце отвесно в них било, и коричневатая пыль, принесенная горячим ветром из Саудовской Аравии, вольно лежала на буро-зеленых листьях хлопчатника, которым славились эти места.
Слева от шоссе, на холме, на изумрудной свежей травке, громоздились полуразвалившиеся,
Стеф впервые ехал на это кладбище, в кибуц "Эйлан". Поглядывая по сторонам из-за руля арендованного "фиатика", он угрюмо думал о том, что в конце концов все дороги приводят на кладбище и заканчиваются под камнем. "Спи спокойно, наш дорогой Рувим Соломонович". "Прощай навеки, баба Циля! Пусть будет мир в твоей могиле". Евреи предпочитают укладывать своих мертвецов на вечное хранение без таких заботливых пожеланий, но кибуцное кладбище - светское, там хоронят всех подряд, не делая разницы меж эллином и иудеем, и за собственные деньги можно написать на могильной плите хоть целую поэму золотыми буквами. Светское кладбище! Это ж надо...
Стеф взглянул на часы. До начала похорон оставалось полчаса, но хотелось приехать не в последний момент, хотелось увидеть знакомых, узнать, как все это случилось: Ритке не стукнуло еще и пятидесяти, она ничем серьезным никогда не болела и умерла в одночасье, ночью; в доме никого не было. Прибавив газу, Стеф вгляделся. Никакого кибуца не было и в помине, проклятый хлопчатник подступал к дороге с обеих сторон. Так можно и опоздать, это уже совсем никуда не годится. Стеф усмехнулся: опоздать на кладбище! Где-где, а под могильной плитой каждому дано очутиться в свое время, не в чужое. Да и какое там время! Цветущий островок кладбища за пограничным забором - иная страна, там время кривое.
Он успел вовремя. Человек сорок провожающих маялись в чистом поле, на жаре, перед воротами. В стороне стоял голубой микроавтобус без бортовых окон, там в ящике лежала Ритка. За забором, в безветрии, темно зеленели деревья и слышны были приятные голоса вертящихся брызгалок, как будто стайка птиц разом вспархивала и, сделав низкий круг, возвращалась на свое место. И поле, как море, приливало к берегу кладбища.
– Стеф, ты?!
Это Валера Бойм, не вполне уравновешенный человек.
– Что ты так удивляешься, Валера!
– поморщился Стеф, как от кислого. Мы же с тобой виделись в позапрошлом году. Нет, в прошлом...
Валера - бывший москвич, бывший инженер-строитель - приехал в Израиль лет десять назад, в самый разгар большой иммиграции из России. Строительное дело, как видно, не слишком-то его увлекало, тем более работу по профессии найти никак не удавалось. С некоторым даже облегчением - час, час пробил! он сменил циркуль на кисть, кульман на мольберт и занялся живописью всецело и бесповоротно. И если многочисленные новые знакомцы из мира искусств, разглядывая его картины, иронически щурились и что-то бормотали себе под нос, Валеру это не смущало ничуть. Он делал свое дело и получал удовольствие от жизни. А от голода в Израиле еще никто не умер: от пули, от скуки, от шаровой молнии, - только не от голода.
– Ну как, в Японию не едешь?
– выглядывая в толпе знакомые лица, спросил Стеф.
Пять лет назад Валера скоропостижно женился на японской туристке и отправился с ней в загадочную страну Восходящего солнца. Там, по слухам, Валера разгуливал в кимоно и в японских народных чунях, питался сырой рыбой, а с женой объяснялся выразительными знаками. Валерино приключение в среде его беспокойных израильских приятелей вызвало не столько удивление, сколько добрую зависть: ну и Валера, ну и черт возьми! Каждый человек в душе не прочь жениться на японке, уехать на край света и сидеть там в зарослях сакуры у подножья горы Фудзияма. В тени вишневых деревьев Валера Бойм посидел недолго: то ли жене надоело его кормить, то ли какая иная причина положила конец семейному союзу, - но через полтора года после отъезда Валера в своих чунях вернулся на историческую родину, в Тель-Авив. Любовь к Японии он сохранил - дымчатую и чуть грустную, как всякая истинная любовь.
– Что я там забыл, в этой Японии...
– отведя взгляд, неискренне сказал Валера.
– Ты на машине? Тогда я с тобой.
– Куда это?
– спросил Стеф.
– Да на поминки, - сказал Валера.
– Все наши едут.
– Ладно, поедем, - решил Стеф.
– Только я ненадолго - мне завтра лететь ни свет, ни заря.
– Куда летишь-то?
– спросил Валера.
– В Москву, - сказал Стеф.
– Картинку мою возьмешь?
– спросил Валера.
– Там продать можно, заработаем немного.
– Нет, - сказал Стеф.
– Это - нет.
Валера Бойм не обиделся.
Гроб, сколоченный из некрашеных досок, подвезли к могиле на тележке с велосипедными колесами. Двое плечистых могильщиков с покрытыми головами подвели под него плетеные толстые веревки - Стеф почему-то с облегчением отметил про себя, что веревки новые, белые, - и, упершись сильными ногами в края ямы, стали опускать. Третий похоронщик - приятный господин в черной шелковой ермолке - прочитал еврейскую погребальную молитву, а потом красивым голосом запел "Эль мале рахамим". Русская Ритка лежала в своем ящике, а церемония накатанно шла: приятный господин молился еврейскому Богу, толпившиеся вокруг могилы крестились либо так стояли. В кибуцном хлеву протяжно и мягко мычали коровы. За кладбищенскими кипарисами, невдалеке, видны были желтые пальцы минаретов над арабской деревней.
Через четверть часа все было кончено. Сгибаясь в поясе, люди выкладывали холмик цветами или случайными камешками, здесь же подобранными с земли. Каждый держался своего закона - дремучего, темного и прекрасного. Приятный господин терпеливо за этим наблюдал, а потом повернулся и не спеша пошел по своим делам.
– Это все-таки хорошо, что теперь можно хоронить, как кому нравится, поспевая за Стефом к машине, сказал Валера Бойм.
– Японцы, например...
– Ну да, - не дослушал Стеф.
– Кто о чем, а вшивый о бане... Конечно, хорошо! Раньше вообще могли за забором зарыть, если не еврей. Но мимо земли никого еще не пронесли, а, Валера?
– Ну нам-то с тобой это никогда не грозило, - согласился Валера Бойм и взглянул разведочно - он не дал бы гарантии, что Степан Рунич чистокровный еврей, даже если его называть Стефом или хоть Авраамом.
Самого Стефа, человека с художественным вкусом, его собственное происхождение занимало более, чем в меру. Поиски корней - занятие хоть и увлекательное, но совершенно бессмысленное: в лучшем случае на горизонте посверкивают, как стеклышки под косым солнцем, лысинки прадедушек, а дальше - сплошной туман, синяя тьма, в которой, положа руку на сердце, не отличишь и попа от раввина. Все мы произошли от Адама и Евы, этой бедовой телочки с круглыми ноздрями и персиковыми пятками, и за ее любопытство нам приходится расплачиваться по сей день. Недостаточно ей было бананов с апельсинами... Но живость характера праматери была Стефу по душе, он гордился ею, как знаменитой дальней родственницей. Испытывать же запоздалую гордость за раввинов, попов или улыбчивых лам, вкрапленных, возможное дело, в родовую цепочку, ускользающую в ту самую синюю тьму, Стеф не желал. Если даже сам царь Давид доводился ему прямым предком - это обстоятельство не делало Стефа ни богаче, ни красивей, ни хотя бы музыкальней: медведь ему на ухо наступил от рождения, знаменитую арфу он отнес бы за ненадобностью в комиссионный магазин. Впрочем, обладай Стеф весомыми доказательствами такого родства - он, возможно, смотрел бы на дело иначе.