Белый круг
Шрифт:
Старуха звалась Сильвией Коробкович и доводилась Мирославу дальней родственницей по отцовской княжеской линии. Она очутилась на западе полвека назад, в конце войны, распростившись с Россией при романтических обстоятельствах: Мирослав слышал от своего отца, князя, что виновницей разлуки с родиной стала любовь Сильвии - в те далекие времена просто Сони, Сонечки - к немецкому офицеру. Может, так оно и было на самом деле - чем в конце концов немецкий офицер хуже еврейского бомбиста? Страсти, очевидно, играли в семье Коробковичей-Матусинских не последнюю роль, и это было даже приятно... Но трезвомыслящий Мирослав Г. охотно допускал
Мирослав, выбравшийся из опостылевших советских пределов как потомок обрусевших остзейских баронов - в разгар российской смуты, на пороге девяностых годов, и не такую справочку можно было получить за умеренное вознаграждение, - не спешил к Сильвии с визитом, но и адрес ее почему-то не выкидывал. Он ей и по телефону звонил раз примерно в год и поздравлял с чем придется: с днем ангела, с Днем республики. Старуха, сообразив-таки к концу очередного разговора, кто же это ей телефонирует, звала заходить. Мирослав никогда эти приглашения всерьез не принимал - а тут вдруг собрался, поехал: то ли родственные струны натянулись, то ли чайку захотелось попить в домашней обстановке.
Крохотная квартирка Сильвии оказалась битком набитой фотографиями, тесно развешанными по стенам, бесчисленными папками с газетными вырезками и письмами, какими-то блеклыми старинными безделушками. Эти безделушки с порога привлекли внимание Мирослава: может, найдется что-нибудь стоящее, - и он беззастенчиво их разглядывал. Старуха, как будто, была польщена, водила гостя вдоль стен и меж шкафов и столиков.
– Это только кажется на первый взгляд, - сказала Сильвия, - что у меня тут беспорядок. Но я знаю место каждой бумажки, даже каждой буковки начиная с битвы при Калке!
Ну да, подумал Мирослав, ну да. Только Чингисхана тут не хватает с Батыем. Старуха, как видно, совсем съехала с ума, но это, может, и к лучшему - что-нибудь подарит... Он снова пробежал взглядом по старинным безделушкам.
– С Калки!
– медовым голосом повторил Мирослав.
– Да что вы говорите!
– Конечно!
– кивнула Сильвия, как об общеизвестном.
– Там, в битве при Калке, впервые упоминается боярин Короб - смельчак, повеса.
– Наш, что ли?
– спросил Мирослав.
– Предок? Он бился с татарами?
– Он утонул, - удрученно развела руками Сильвия.
– Вместе с конем.
– Ай-яй-яй...
– пригорюнился и Мирослав Г. Ему было приятно, что у него, совершенно неимущего человека, есть хотя бы тетя, с которой можно вот так, без всякой подготовки, безо всяких там церемоний поболтать о горькой судьбе затонувшего родственника. Ну не тетя, так полутетя.
– Вы, значит, летописец нашей семьи? Можно сказать, Нестор?
– Твой покойный отец так меня называл!
– довольным смехом рассмеялась Сильвия.
– Вот видишь, все передается по наследству, от отца к сыну.
– Вы все знаете,
– И про наследство тоже... Нам в России ничего не полагается? Терем какой-нибудь? Или надел?
– Все Коробковичи - солдаты, - определила положение Сильвия.
– Мы все прокутили, у нас осталась только воинская слава. И маршальский жезл, который мы носим в солдатском ранце!
– Вытянув руку, она строго погрозила Мирославу пальцем.
"Был конь - и тот утонул", не без горечи подумал Мирослав. Но старуха-то, старуха! Во дает! Немец, как видно, все-таки был: сапоги блестят, в руке ствол... К военным мужским забавам Мирослав Г. относился неприязненно.
– А Матусинские?
– спросил Мирослав.
– А!
– Сильвия досадливо махнула рукой.
– Они торговали сахаром! Мирославу вдруг сделалось неловко, как будто это он сам, князь Мирослав Г. Коробкович-Матусинский, стоял за прилавком в грязном белом халате и, орудуя цинковым совком, насыпал в кульки сахарный песок из мешка.
– Да что сахар! продолжала бушевать Сильвия.
– К ним там затесались инородцы, вот в чем дело!
– Не может быть!
– не столько из неверия, сколько из вежливости заметил Мирослав.
– Инородцы!
– И подумал: "Что это она так разоряется? А немец кто? Курский Соловей-разбойник?"
– Кац, Кац, - свесила голову Сильвия.
– Это позор семьи... Невинная девушка, красавица - и черт, тигр. Они оба ужасно кончили. А их сын был одаренный по-своему человек, это, Мирослав, характерно для полукровок. Он учился рисованию у вполне порядочных людей, но сам в люди так и не вышел, не успел: пропал где-то у большевиков в лагерях.
Мирослав маялся. Рассказы о давно умерших родственниках ему надоели, он хотел есть. К чаю старуха не дала ничего, кроме сахара. Может, сахарный завод Матусинских уцелел все же где-нибудь под Рязанью? И почему на худой конец он, князь Мирослав, не одаренный полукровка и не сын тигра?
Тем временем Сильвия вытянула из-под горы бумаг тощую папочку, завязанную тесемками. На обложке было выведено решительным почерком: "В отходы". В папке лежали фотография молоденькой девушки с букетиком цветов, в накинутом на узкие плечи оренбургском платке, какая-то записка с выцветшими строчками текста и рисунок тушью на плотном листе пожелтевшей бумаги.
– А ведь какая была красавица!
– услышал Мирослав, вглядываясь в записку, скрывавшую рисунок.
– Сразу видно, что наша порода!
– не стал спорить Мирослав.
– Она на вас похожа, тетя Соня. Ну две капли воды. И какая решительность в подбородке!.. Кто ж это будет?
– Кто, кто...
– проворчала Сильвия.
– Это ее еврей сманил. Ушла, записку оставила. Вот, смотри!
Мирослав взял протянутую ему записку, но смотрел он на рисунок в папке.
– А это...
– пробормотал Мирослав, - тоже она?
– Ну не знаю, - сухо сказала Сильвия.
– Не похожа, да тут и не разберешься: начиркано, и точки какие-то, как курица клювом натюкала. Сынок рисовал - видишь, расписался!
– "Кац", - прочитал Мирослав.
– Так это он?
– Кац, Кац, - сказала Сильвия.
– Дядя мой, чудак, не тем будь помянут, выменял картинку эту на суконный картуз. Принес и показывает: вот, мол, знакомьтесь - родственничек наконец-то объявился!
– И отодвинула папку от себя.