Шрифт:
Часть первая
Изотопный кризис
Вечер иссякал, плавно перетекая в ночь.
Ночь Белидзе любил. Именно в это время суток ему работалось лучше всего. Именно тьма приносила самые светлые мысли. Именно из неверного света звёзд и призрачного сияния луны ткались самые смелые идеи. Именно во тьму воспарял свободный дух, вырываясь из тюрьмы двухкомнатной квартиры.
Белидзе сковывала его квартира. Стандартная «двушка» располагалась на седьмом этаже девятиэтажного доме в Строгине. Комнаты тесные, как лифт, кухня пять метров — для приличного
Кому нужны сегодня доктора наук? В своё время нечего, видимо, было маяться дурью, заканчивать с золотой медалью школу и с красным дипломом институт. Вот отсидел бы, как многие его друзья по спорту, лет пять на зоне. Вышел бы уважаемым человеком. Глядишь, сегодня имел бы дом на Рублёвке, а не жалкую тюремную камеру в картонной девятиэтажной коробке.
Но тогда не было бы и сладости творческого поиска. Не было бы счастья, когда хочется крикнуть — ай да я, ай да сукин сын! Ничего не было бы, что по-настоящему дорого ему.
Приятно в мечтах перекраивать свою судьбу! Только пустое это занятие. Судьба — это печать. Ею тебя прижали к полётному листу, и в сторону ты уже уклониться не можешь.
Белидзе вздохнул. Ничего, скоро все изменится. Все просчитано. Первое, что он сделает, когда деньги потекут рекой, — обустроит свой дом, свою крепость… А деньги рекой потекут. Обязательно потекут. Бурным таким горным потоком… Иначе быть не может.
Мрак, сковывающий тесную комнату, пытался развеять свет монитора. По экрану ползли графики. Для непосвящённого — бред. Для знающего — высокая гармония, музыка сфер. Которая дорогого стоит.
— Милая моя деточка-а-а. Ты моя конфеточка-а-а, — голос известного бешеной раскруткой и вопиющей бездарностью певца лился из динамиков у соседей снизу.
Это была последняя песня. Динамики замолкли. Воцарилась долгожданная тишина. На улице, наконец, утвердилась ночь, погасив звуки и суету.
Лучшее время для работы. Полумрак. Запах табака. Полная пепельница у монитора. Белидзе с семнадцати лет курил как проклятый. Особенно вечерами, когда работа шла. Он взял сигарету, которую позаимствовал четверть часа назад внизу у случайного прохожего, которого нёс куда-то черт в этот поздний час. Сигареты имели обыкновение кончаться некстати. Приходилось их стрелять около подъезда. На сей раз его добычей стали две бумажные «торпеды» «Парламента» — неплохие, дорогие сигареты…
Белидзе глубоко затянулся… Ещё раз… Сигареты были на редкость приятные. Или, может, в этот ночной час просто казалось, что они гораздо лучше всех тех сигарет, которые он пробовал раньше. Только привкус какой-то странный. Приятный, но странный… Очень приятный…
Белидзе откинулся, расслабляясь, на спинку вертящегося стула. Провёл пальцами по лицу.
В окно падал свет луны. Дым сигарет туманил голову. Становилось хорошо. Захотелось затянуться
Белидзе замер, задумчиво уставившись в монитор. Скачущие графики вдруг показались ему не такими и важными, как минуту назад. Грудь стиснуло внезапно навалившееся томление.
— Что за черт, — прошептал он, удивляясь происходящему.
Потом начали путаться мысли. Они будто приобрели самостоятельность. И устремились куда-то по лунному лучу, чтобы развеяться дорогой в прах…
Отстраненно подумалось — что-то не в порядке в окружающем его мире. Что-то нарушилось… Но тут же он осознал, что как раз сейчас все в порядке. И сделал ещё одну затяжку…
Теснота собственного тела, квартиры, города куда-то уходила. Освобождался дух, распространялся волнами по Вселенной. И появилась пьянящая лёгкая тоска. Сознание ещё управляло телом, но это уже было как-то второстепенно. Совершенно неважно…
В квартире что-то изменилось. Он с трудом повернул деревенеющую шею. То, что он увидел, раньше, для прежнего Белидзе, показалось бы важным; Для нового — ничуть. Он отстраненно смотрел на освещённую слабым светом монитора серую мужскую фигуру и понимал, что её не должно быть здесь. Очертания были знакомые. Где он её видел?
Серый человек мягко, как кошка, вошёл в комнату и аккуратно уселся на пискнувший тонко, как крыса, стул напротив. Положил дружески руку на плечо хозяина квартиры.
— Кто ты? — выдавил Белидзе.
— Я твой друг, — последовал ответ.
И учёный не находил никаких оснований не доверять этому утверждению. Где же он видел незнакомца и слышал этот голос? А, все правильно. Это тот добрый человек. Он угостил его полчаса назад сигаретой…
Где-то в глубине души у Белидзе ещё теплились остатки здравомыслия. Он понимал, что так не должно быть и что виной всему та проклятая сигарета. Но пучина уже затянула его сознание, и выбраться на поверхность было невозможно.
— Твои руки тяжелеют. Твои веки тяжелеют, — журчал голос.
Белидзе удивился, откуда серый человек может столько знать о его чувствах…
Свет ополовиненной луны затоплял все вокруг. Предметы теряли свои очертания. Теряли свой внутренний смысл.
— Ты переутомился, — голос серого человека обволакивал, как болотный туман. — Ты переутомился. У тебя был тяжёлый день. Жизнь тяжела. Она тяготит тебя.
— Нет, — вдруг что-то восстало в Белидзе. Ему захотелось убедить незнакомца, что жизнь вовсе не так плоха. Но он понимал, что не докажет ничего. И жизнь действительно тяжела…
— Ты хочешь написать друзьям, — продолжал обволакивать голос, такой же серый, без оттенков, как и его хозяин. — Пиши… Это важно. «Я устал от всего. Не вините меня».
— Я устал от всего, — послушно повторил учёный и перевёл взгляд на стол. Перед ним уже лежала бумага и любимая авторучка — «Паркер» с полуоткрытым золотым пером. Эта вещь осталась от старых, коммунистических времён. Тогда она стоила бешеные деньги — тридцать рублей…
Перо привычно зашуршало по бумаге. В одном месте зацепило её, и на лист вороной села клякса… Непорядок… Белидзе обеспокоенно заёрзал, но голос серого человека успокоил его: